«Сын мой.

Не отчаивайся, ибо скоро ты будешь свободен. Я договорился о том, что тебя вывезут в Авиньон, где ты будешь под защитой папского эдикта. Так мы спасем тебе жизнь. Монахи передадут тебя в руки наемника, у которого будет для тебя пакет. В пакете ты найдешь все необходимое для путешествия. Береги здоровье и не забывай молиться, чтобы Бог даровал тебе силу, какая тебе вскоре понадобится. Да защитит тебя Бог во все дни, пока мы не встретимся снова.

Твой любящий отец».

Долго еще Алехандро сидел, прижавшись к стене, и его колотила дрожь. Понимая, что от волнения жажда станет мучить еще сильнее, он заставил себя успокоиться. Отец был прав, как всегда. Силы ему понадобятся.

Он все еще так и сидел там, когда через некоторое время дверца снова открылась, та же рука втолкнула к нему воду и хлеб, после чего он, оставшись в темноте, с наслаждением съел свой кусок, не дав упасть ни одной крошке, и вылизал миску. На этот раз он не мечтал о побеге, не выпрашивал милости, а приготовился ждать, когда за ним придут. Вскоре его сморил сон.

Алехандро проснулся от света, который показался для его измученных глаз ослепительной вспышкой. Он знал, что это всего лишь свет из коридора, но смотреть было больно, словно перед ним зажглось солнце во всей своей мощи. Он услышал голос, который его позвал, и поспешно пополз к дверце, защищая глаза рукой.

Голос приказал ему пролезть наружу, и он втиснулся в лаз, благодаря судьбу, радуясь спасению, стремясь скорее вдохнуть глоток чистого воздуха, не пропитанного вонью экскрементов.

— Встань, еврей, — последовала команда.

Пошатываясь, еще полуослепший, он подчинился. Вдруг кто-то с силой толкнул его, и два монаха прижали за плечи к стене, так что он не мог шелохнуться. Третий дернул за подбородок, повернув его голову к себе щекой. Доли секунды Алехандро хватило, чтобы понять, что приближавшийся к нему предмет несет в себе боль и страдание, и этого оказалось достаточно, чтобы он взвился изо всех сил и хватка монахов ослабла. В результате раскаленный докрасна металл лег ровно посередине груди, прожегши дырку в рубахе. Алехандро закричал от страшной боли.

— Лицо! — злобно сказал один из его мучителей. — Придется еще раз.

Но Алехандро, это услышав, принялся вырываться так отчаянно, что тюремщикам было не удержать. Он дрался, царапался, будто дикий зверь, и умудрился вцепиться в руку одному монаху, сильно ее повредив, так что тот невольно его отпустил. Алехандро мгновенно вырвался, забился обратно в камеру и скорчился там, словно младенец в утробе, где никто не сможет его достать.

Монах разглядывал ссадину и, хотя та сильно кровоточила, решил, что она не опасна. Монах встал на ноги, поднял клеймо, собираясь начать все заново, и тут, к своему разочарованию, увидел, что железо остыло. С отвращением отшвырнул он страшный инструмент и захлопнул ногой дверцу.

— Сойдет и на груди, — сказал он.

Алехандро, услышав удаляющиеся шаги, обмяк и повалился на пол. Он пролежал, казалось, целую вечность, зная, что его заклеймили, страдая от боли в обожженной груди и от ярости в оскорбленной душе. Его начало лихорадить, и вскоре в никогда не прогревавшемся каменном мешке он покрылся липким потом. Ему то становилось холодно, то он горел, как в огне. Он решил, что Бог, видно, захотел зло над ним подшутить и бросил его в христианский ад. Злобные монахи оставили на нем свою отметину, будто чтобы стереть печать Господа, который сам отметил его. Он не дал им обезобразить себя на этот раз, а когда они вернутся — он был уверен, что вернутся, — то больше не увидят слабого, послушного еврея. Он будет драться, он одолеет их и сбежит.

Ему снова принесли пищу, и он ел, как раненое животное, полный бурлящей ненависти и мечтая только о мести. Потом еще два дня он только ел и спал, набираясь сил к тому часу, когда за ним придут. Желтоватая сукровица, затянувшая кругообразную рану на его теле, начала подсыхать, превращаясь в корку. Алехандро понял, что выздоравливает, и возблагодарил Бога за продление жизни. Тогда он поклялся перед небом не тратить ее понапрасну.

На третий день дверца неожиданно открылась в неположенное время, когда он не ждал ни воды, ни пищи. Поумневший от ненависти, Алехандро остался на этот раз на месте и терпеливо ждал, когда глазам возвратится способность видеть. Потом он осторожно выглянул в дверцу и увидел по ту сторону лаза фигуру скорчившегося человека, который заглядывал к нему. Он решил ждать, когда тот шелохнется первый, чтобы движение выдало его намерения, или его слабость, или все равно что, но что-нибудь бы выдало. И когда это случится, он воспользуется преимуществом, ринется в открытый проход и бросится на тюремщика со всей яростью полного сил молодого существа, борющегося за свою жизнь.

Тюремщик тем временем просунул голову в лаз.

— Еврей? Покажись, — позвал он.

Алехандро захихикал и подумал, что с той стороны он наверняка кажется сумасшедшим.

— Сам сюда лезь, если я тебе нужен, трус вонючий.

На той стороне захохотали.

— Ты отменно отважен для нехристя, — услышал Алехандро.

— Давай, лезь сюда, и я тебе покажу, как может драться еврей.

— Ты слишком хорошего обо мне мнения, юноша, — ответили ему. — Я тебя в темноте не увижу. Как же я оценю твою храбрость? На отважного еврея нужно смотреть при дневном свете. Выходи, смилуйся надо мной, ибо мои возможности ограниченны. Вылезай оттуда.

Что-то дрогнуло в Алехандро, слабый, тоненький луч здравомыслия, который он сохранил в себе несмотря ни на что. Луч стал ярче, и Алехандро рванулся вперед.

— Ну так смотри, свинья христианская, — взревел он в ярости.

Клубком он выкатился из лаза, метнулся в сторону и вскочил, как зверь, готовый к прыжку.

В коридоре его ожидал человек, расхохотавшийся при виде грязного, оборванного еврея, который рычал, будто испуганный зверь, и являл собой весьма жалкое зрелище. Человек легко отклонился в сторону, когда сия драматическая фигура прыгнула на него, начисто пренебрегши откровенными преимуществами противника.

— Давай еще раз, — сказал он, — но должен предупредить: я сильный, тебе со мной не совладать.

Но Алехандро не слушал и слепо рванулся вперед. Незнакомец поймал сначала одну руку, заломил за спину, потом поймал вторую и тоже заломил за спину. Алехандро взревел от боли, когда на груди натянулась обожженная кожа. Он мгновенно успокоился, и по лицу полились слезы — от боли и от нового стыда за то, что не сумел причинить противнику никакого вреда.

— Эдуардо Эрнандес к вашим услугам, дорогой мой юный павлин, — сказал победитель. — Позвольте заметить, что вы мало пошатнули весьма распространенное мнение, будто евреи всего-навсего грязные животные. Посмотрите на себя — на что вы похожи? Царапаетесь, кусаетесь, будто женщина. — Он повернул Алехандро к себе лицом и посмотрел ему прямо в глаза. — Милостью Господа — уж не знаю, твоего или моего, кто же скажет? — я прибыл сюда с тем, чтобы вынуть тебя из этого надежного местечка. Но предупреждаю: я человек честный, благородный, так что советую проявлять ко мне уважение.

Алехандро упал на колени, силы оставили его. Эрнандесу пришлось поддержать его, чтобы тот не стукнулся головой об пол, и тут он заметил, насколько юноша и впрямь грязен. Отвернув нос в сторону, он изрек:

— От тебя несет хуже, чем от французского вельможи. Если ты хочешь, чтобы я сопровождал тебя до Авиньона, придется это как-то исправить. — Он засмеялся и предложил: — Может, мне тебя окрестить? Не бойся, хуже не будет. Идем, мой добрый, прекрасный юноша, навстречу твоей новой жизни. По крайней мере, начнешь ее в чистом белье. А заодно там выясним, что тебе еще требуется.

Они вышли на свет, ослепительный дневной свет, где огромный испанец, который прибыл его сопровождать, повел спотыкавшегося, полуослепшего Алехандро с удивительной для него мягкостью. Эрнандес буквально бросил юношу поперек седла и, сам сев верхом, взял поводья и повел лошадь Алехандро. Они двинулись медленным шагом, и Эрнандес следил, чтобы подопечный не свалился.