На основании таких данных я составил протокол, которым подвергнул Николая Клюева аресту при тюрьме, в которую он и заключён впредь до особых распоряжений".

В этом рапорте обращают на себя внимание и конспирация, применяемая Клюевым (переодевание в старуху), которую он хорошо усвоил во время своих странствий, и певшиеся им песни на слова Лаврова и Радина ("Русская марсельеза" и "Смело, товарищи, в ногу…"), и то, что по сути ему инкриминировалась лишь антиправительственная пропаганда (немало всё же по тем дням). О работе Клюева в качестве "уполномоченного" в Государственной Думе и о его контактах с о. Иоанном Кронштадтским до сего дня ничего не известно. Самого главного - о прокламациях, о приобретении оружия - "начальство" тогда не узнало - того, о чём Клюев писал из тюрьмы в письме, адресованном "Политическим ссыльным в г. Каргополь Олонецкой губернии":

"Арест произведён за последний приговор о земле и лесах, - писал Николай, - которые общество объявило своими. За это только меня и обвиняют, в остальном же меня только подозревают. Я прекрасно знаю, мои дорогие братья, что здесь пропасть человеку очень легко - знаю, что кругом разбойники, но знаю и то, что бороться за решётками глупость; к тому же я имел дело и товарищество только с мужиками. Дорогие мои, как будете в Каргополе, то не найдёте ли возможным написать открытку - в Ярославль губернский, Духовная улица, типография наследников Фальк - Н. И. Ушакову для Лаптева Александра, сообщив о моём аресте и адрес: Вытегра, Н. Клюеву, он - адвокат и может помочь. Если же откроется всё, то мне не миновать ссылки…

Если… достать известия о том, что в Петербург благополучно провезены из Финляндии 400 ружей и патроны, это известие я получил 17 февраля. Думаю, что и вы это знаете… Опасайтесь полагать записки в ватер, это не секрет для надзирателей. Мне необходимо знать ваши фамилии и имена. Предлагаю писать вам в Каргополь. Простите, мои дорогие, если я вам ска-

жу следующее: олонецкие города - это притон попов, стражников и полицейских. Ваша храбрость и надежда на пулю всем покажется разбоем, поэтому на время ссылки вы должны жить как все, если желаете приискать квартиру и хлеб. Здесь перебывали сотни молодых и благородных людей, но редко кто не забывал свои убеждения до сорока… Этим только и страшна ссылка. Пишу это потому, что до тонкости знаю каргопольскую жизнь, где, кроме церковных порогов, буквально негде кормиться. Преклоняюсь перед вашим страданием. Верю, что вы и в пропастях ссылки останетесь такими же, какими кажетесь мне. Я, отказавшись от земли и службы, - пешком с пачкой воззваний, обошёл почти всю губернию, но редко где встречал веру в революцию - хотя убивать и грабить найдутся тысячи охотников… Сообщите, если знаете, адрес революционного местного комитета. Кстати, из какого вы города? Быть может, придётся увидеться, и очень отрадно, если у вас вера, что у меня те же убеждения".

Письмо человека, готового страдать за свои убеждения, переживающего, что он волей-неволей участвует не в той революции, о которой мечтает, чувствующего необходимость ободрить и поддержать товарищей по несчастью, о которых он знал ещё до тюрьмы, и одновременно внушить им необходимость слиться с окружающей жизнью "притона попов, стражников и полицейских". Духовная несломленность и душевная смута - вот что бросается в глаза в этом письме, перехваченном провокатором.

Провокатора звали Михаил Иосифович Кан. Газенпотский мещанин, который был выслан ввиду военного положения из Курляндской губернии в Каргополь, написал начальнику жандармского Олонецкого управления: "Имею честь сообщить, что я… до высылки служил агентом Курляндского жандармского управления, где я служил один год, они могут дать наилучшие сведения. Также сообщаю, что у меня есть много важных улик против Николая Клюева, содержащегося в Вытегорской тюрьме. Каргополь, 3 марта 1906 года".

Получив это донесение вместе с клюевскими записками, ротмистр Штан-даренко наложил на него резолюцию: "Ввиду имеющихся неблагонадёжных сведений о канне прошение оставить без последствий, о чём его не уведомлять. Исправнику же сообщить о неослабном надзоре за Каном. Запросить полковника Дремлюгу о Канне" (орфография оригинала. - С. К.).

13 апреля, в день наложения сей резолюции, пришло сообщение из канцелярии губернатора: "…Мещанин Михаил Канн, по уведомлению курлянд-ского губернатора, состоял агентом при жандармском управлении, но доставляемые им сведения были неверны, и, в общем, он пользовался положением агента в интересах лиц, политически неблагонадёжных".

С записок Клюева были сняты копии, а в Вологду ушёл запрос "о нравственных качествах и служебных достоинствах Кана". 2 мая пришёл ответ: "Мещанин М. Кан, служа в качестве агента… и будучи крайне любостяжателен, давал неверные сведения для лишнего получения денег, о чём и сообщаю Вашему Высокоблагородию. Полковник Дремлюга".

Так провокатору было отказано в его дальнейших услугах. К этому времени жандармов Российской Империи, надо полагать, "достали" многочисленные провокаторы, сочинявшие в своих донесениях что было и чего не было - ради хорошей платы за услуги. При этом сами продолжали деятельность бомбистов, террористов, боевиков, агитаторов - так что уже невозможно было определить, где собственно революционер, а где - полицейский агент. Случай с Каном был на поверхности - другие случаи до сих пор не расшифрованы до конца.

"Впервые сидел я в остроге 18 годов от роду, - вспоминал Клюев в 1923 году, - безусый, тоненький, голосок с серебряной трещинкой.

Начальство почитало меня опасным и "тайным". Когда перевозили из острога в губернскую тюрьму, то заковали меня в ножные кандалы, плакал я на цепи свои глядя. Через годы память о них сердце мне гложет… "

Кто знает - вспоминал ли он, глядя на кандалы, свои девятифунтовые вериги… Было ему тогда на самом деле 22 года, и был он, действительно, "безусым" и "тоненьким". После 4 месяцев в вытегорской тюрьме он был доставлен в петрозаводскую. Причём сначала значился в графе "пересыльные", потом попал в разряд "ссыльных", и после - переведён в "срочные". Последний перевод состоялся 13 июля, а 26-го Клюев вышел на волю.

Кстати говоря, в жандармской анкете отмечено со слов самого Клюева: "Окончил Вытегорское городское училище; был один год в Петрозаводской

фельдшерской школе, которую оставил по болезни". Единственное документальное свидетельство этого - протокол заседания педагогического совета фельдшерской школы от 2 июня 1903 года, где упоминается имя будущего поэта. Что же до болезни - разнообразные недуги его уже не отпустят. Домой из своих странствий он вернулся изрядно подорвавшим здоровье, на котором также отнюдь не благотворно сказались периодические тюремные отсидки.

Это была первая, но далеко не последняя клюевская тюрьма. В самом скором времени ему снова придётся познакомиться с застенком - этим "подарком" его не обделила ни одна власть из тех, при которых ему довелось жить. Вышел он в этот раз из тюрьмы отнюдь не надломленный - готовый возобновлять старые связи, искать новых соратников, продолжать свою борьбу.

Александр Копяткевич, один из руководителей Петрозаводской группы социал-демократов, вспоминал собрания у креста на кургане - на месте постоянных сходок революционно настроенной молодёжи.

"Митинги в лесу в 1906 г. привлекли большое количество рабочих…

Помню выступление летом 1906 г. на одном из митингов известного поэта Николая Клюева. Он только что был выпущен из Петрозаводской тюрьмы, где просидел 6 месяцев за чтение революционной литературы и "Капитала" - Маркса (как сам Николай Клюев рассказывал). Вместе со мной, ибо наша с.-д. группа приняла в нём участие по выходе из тюрьмы, он пошёл на собрание, и после моего выступления о помощи ссыльным он обратился с речью, называя собравшихся: дорогие братья и сёстры, и произвёл своей апостольской речью очень сильное впечатление. В период 1905-1906 гг. Н. Клюевым было написано очень много стихотворений революционного содержания. Мне он подарил более 60 своих революционных стихотворений, которые у меня, к сожалению, не сохранились… "