"Нас там любят!" в изумлении восклицает журналист, делая такой вывод после многочисленных встреч с афганцами. Перебирая в памяти факты своей новейшей истории, современные афганцы, свидетельствует журналист, считают лучшим своим правителем Наджибуллу, а из мировых лидеров предпочтение отдают Брежневу, при котором, хотя и были введены в их страну советские войска, но были и построены плотины, туннели, дороги, заводы. "Шурави" помогали, "янки" разрушали.

Вот какими "зигзагами" движется историческая логика. Попробуй предугадать, как наше слово или дело отзовётся. И на какой алтарь легли жизни наших мальчиков.

Но вот что странно. Попробовали бы мы сейчас снова ввести свои войска в Афганистан - и афганцы снова встретили бы нас с оружием в руках. Такова логика истории - нельзя облагодетельствовать насильно!

"Со щитом или на щите", - говорили в древности воины, уходя на битву. Была такая форма уверения, что обязательно вернусь. "Со щитом" - значит живой. Или принесут меня на щите. Но изощрённая машина войны всё усовершенствовалась и усложнялась. Рвались снаряды, рвались тела. Закопали бы в чистом поле под ракитой, чтоб чёрный ворон глаз не выклевал - и то успокоение родственникам.

Афганская война стала, пожалуй, первой в истории России баталией, откуда тела погибших доставлялись для захоронения ближайшим родственникам. Были, правда, случаи, когда привозили тела из Кореи, Вьетнама, Мозамбика, Конго, где наших солдат и офицеров официально "не было". Как правило, цинковый гроб приходил с "легендой" о несчастном случае, и не каждый город, не говоря о селе, знал про это. По инерции "чёрные тюльпаны" из Афганистана вначале тоже сопровождались секретностью. И первые жертвы этой войны уходили от нас как будто украдкой. Где-то в дальнем уголке кладбища. Без больших процессий, речей и прессы. И только когда на кладбищах стали появляться целые "афганские" аллеи, когда слухи об официально "отсутствующих" наших потерях стали "секретом Полишинеля", постепенно стала меняться страусиная политика замалчивания жертв.

Государственные похороны. Как правило, они ассоциируются у нас с проводом известных деятелей, чинов, звёзд. Рядовые всё больше проходили по разряду братских могил - так приучила нас наша история. И вот теперь афганская эпопея заставила выработать целую систему мер организации государственных похорон каждого погибшего на войне.

С одной стороны, мы как бы поднялись на ступеньку выше по пути цивилизации и гуманизма. Но, с другой стороны, общеизвестна неповоротливость нашей бюрократии. А в таком деликатном деле необходим тонкий душевный механизм взаимоотношений власти, военкоматов, места работы или учёбы погибшего, его семьи. Как эту деликатность соединить с нехваткой средств на все атрибуты и процедуры? Где найти таких "гибких" чиновников, которые были бы способны совместить чувство с параграфом инструкции? Вот и получалось: где-то неутешное горе матери смягчалось от деликатного обхождения, а где-то подливалось масло в огонь чиновничьим выговором: "Вы же говорили, что прибудет на панихиду человек тридцать, а их тут - за сто!" Это, конечно, крайний пример нравственной глухоты, когда даже во время траура наносится ненароком обида. А сколько обид начинается после траура! Сколько их приходилось читать в материнских письмах! Про забытые обещания поставить памятник на могиле. Про бесконечную переписку по поводу затерявшейся награды. Про разные версии обстоятельств гибели. Даже про захоронение под чужим именем (не могло обмануться материнское предчувствие: не её сын был в цинковом гробу, который нельзя было вскрывать).

О, матери погибших "афганцев"! Эту тему никак не обойдёшь, рисуя портрет поколения "последних из СССР". Можно даже признаться, что именно материнские письма, - а они-то и были основными источниками изучения и "воскрешения" павших - подтолкнули к мысли о необходимости сохранения памяти не только каждого отдельного имени, но и всего поколения как уникального социально-психологического явления, рождённого и выросшего в относительно спокойный, благополучный период истории нашей страны и воспитанного в духе служения высоким идеалам.

По многим причинам нельзя было вскрывать цинковые гробы, приходившие из Афгана. Это обстоятельство для многих матерей было особенно непереносимым. Как же так?! Ведь вот он, рядом, а я не могу припасть к его телу, обцеловать родное лицо. И первое подозрение: а вдруг ошибка? Подозрение перерастает в спасительную уверенность: здесь не мой сын! А мой жив: он где-то, может быть, в плену.

С этой мыслью уже много лет живет Зинаида Игнатьевна Бевз. Уже и мужа Анатолия Петровича похоронила рядом с сыном, уже младший Юрий, давно взрослый, вместе с невесткой Маргаритой внучат ей подарили, а она не может примириться с мыслью, что Игоря нет.

"Судите сами, - говорит. - Всего двадцать дней оставалось до конца службы. Вот какое письмо прислал: "Здравствуйте, дорогие мои папа, маманя и братик Юра. Надеюсь, в этом году будем встречать Новый год за семейным столом. Нас сразу не отпустят, пока замену не пришлют, но вы сильно не переживайте за меня. Я очень занятый. У меня за спиной целый взвод, и я за них отвечаю. Так что, мои дорогие, не волнуйтесь, до скорой встречи. Ваш сын и брат Игорь".

Как мы ждали, как готовились к встрече!

И вот 7 сентября муж приходит с работы, а следом за ним пришла машина командира. Я набросилась на мужа: опять что-то натворил? Если что с самолетами - волос на голове не хватит расплатиться. А они все молчат. Дол-

го мужа не было. И вот ведь не было у меня предчувствия. Думала, что-то на работе у мужа. А потом, к вечеру, приезжают снова все. Я ничего не помню, кроме одного звука: "Зинуля, держись, Игоря нет".

Меня держали мужчины, а я вырывалась, уходила из их рук. Даже не верится, что я такая сильная, откуда сила бралась. И вот не верю, до сих пор не верю. Ведь я облетала все: "Аргументы и факты", и санаторий "Русь", и госпиталь в Ташкенте. Все записи есть, и мертвых и живых. А Игоря нет. Ни среди живых, ни среди мертвых.

И сны снятся такие, что подтверждают мои догадки, будто бы муж лежит под деревом, а рядом с ним еще какой-то мужчина с мальчишкой бурыкает-ся. Я набросилась на мужа: набрал каких-то, что ты с ними делаешь? А он мне: "Ша-ша! Не кричи. Это тот Андрей, которого мы похоронили. Это не Игорь. Игоря нету со мной". Вот тут и делайте вывод, как мне, матери, быть.

А то еще Игорешка приснился. Пришла будто на кладбище, а памятник лежит лицом вниз. Я стала рыдать и приговаривать. А Игоря не вижу. Слышу только за спиной голос: "Маманя, не плачьте, меня здесь нету".

Все, что у меня на душе все годы, - все вам рассказала".

Родили и воспитали это поколение матери, в детстве хлебнувшие все "прелести" военного и послевоенного времени середины ХХ века. Уходит время, и меняются на земле люди, вещи, травы и деревья, слова, мысли и песни, названия, конституции и привычки. Уже иному современнику, утром нажимающему кнопку с пьезоэлементом, трудно представить, что рядом с ним живёт (ещё живой!) человек, который в детстве добывал огонь с помощью кресала. Нет, он не ровесник неолита. Просто он выходец из той военной бытовой нищеты, когда даже спички считались роскошью.

Когда у молодых Ивана Дмитриевича и Раисы Павловны Бакулиных родился первенец Миша, им выделили комнату в студенческом общежитии. Памятная 309-я на ул. Никитина, 4. В тесноте, да не в обиде; наоборот - в радости! Там и началась короткая Мишина биография. А через год молодые специалисты получили двухкомнатную квартиру. Сейчас такие квартиры с проходными комнатами и совмещенными санузлами называют "хрущевками". Тогда такого названия еще не было - было радостно ожидаемое благоустроенное городское жилище "со всеми удобствами" на улице Кулагина, где взрослел, умнел, развивался с помощью родителей и детского сада N 25 и школы N 34, в которую поступил сразу во второй класс, и с помощью спортивных секций, особенно ДОСААФ, где он прыгал с парашютом, и радиотехнического колледжа и, наконец, Томского государственного университета, где он собирался стать физиком и откуда его призвали в армию.