Где-то вдали существуют двое детей Костелло, о которых он читал в библиотеке, детей, о которых она не рассказывает, вероятно, потому, что они ее не любят или любят недостаточно. По-видимому, они точно так же, как и он, сыты по горло «шпильками» Элизабет Костелло. Он их не винит. Если бы у него была такая мать, как она, он бы тоже держался от нее на расстоянии.

Совсем одна в пустом доме в Мельбурне, вступающая в последнюю пору жизни, изголодавшаяся по любви. К кому же ей обратиться за утешением, как не к человеку из другого государства, фотографу в отставке, совершенно незнакомому человеку, который испытал удар судьбы и тоже нуждается в любви? Если существует человеческое, гуманное объяснение ее ситуации, то оно должно быть именно таким. Почти что наугад она опустилась на него, как бабочка на цветок или оса на червяка. И каким-то образом (такими туманными, такими извилистыми путями, что разум отказывается их исследовать) потребность в любви и сочинение историй – то есть бумаги, в беспорядке сваленные на столе, – связаны друг с другом.

Он бросает взгляд на то, что она пишет. Жирными буквами: «(Мысли ЭК) Австралийский романист – какая судьба! Что же должно струиться в венах у этого человека?» Эти слова так яростно подчеркнуты, что даже порвана бумага. Затем: «После трапезы они играют в карты. Использовать эту игру для выявления их различий. Бланка выигрывает. Ограниченный, но хваткий ум. Драго неважно играет в карты – слишком небрежен, слишком уверен в себе. Марияна улыбается, расслабившись, гордясь своими отпрысками. ПР пытается воспользоваться игрой, чтобы подружиться с Бланкой, но она противится. Ее ледяное неодобрение».

Трапеза, а затем игра в карты. ПР и Бланка. Будут ли они в конце концов одной семьей – он с ледяной водой в жилах и Йокичи, такие полнокровные? Что еще замышляет Костелло, какие мысли роятся в ее беспокойной голове?

Писака спит, а персонаж слоняется, ища, чем бы себя занять. Неплохая шутка, вот только некому ее оценить.

Беспокойная голова писаки покоится на подушке. Если прислушаться, из ее груди вырывается слабый шум, словно насос качает воздух. Он выключает лампу. Кажется, он превращается в такую особу, которая рано засыпает и просыпается, когда еще не рассвело; она же, по-видимому, из тех, кто поздно ложится, сплетая по ночам свои фантазии. Как же они смогли бы зажить одним домом?

– Только не визит без предупреждения, – говорит он. – Я не люблю, когда люди являются ко мне, не предупредив заранее, и сам не наношу визиты без предупреждения.

– И тем не менее, – отвечает Элизабет Костелло, – нарушьте ваше правило всего лишь раз. Это настолько спонтаннее, нежели писать письма, настолько по-соседски. А как же иначе вам увидеть вашу тайную невесту у ее домашнего очага, chez elle?[32]

Ему вспоминается детство, Балларэт тех дней, когда еще не были распространены телефоны, когда в воскресенье днем они вчетвером садились в синий «Рено» голландца и без предупреждения отправлялись наносить визиты. Какая скука! Единственные визиты, которые он вспоминает с удовольствием, – это на участок к другу их отчима, садоводу Андреа Миттига. Это у Миттига, в тесном пространстве за огромной бочкой с водой, среди паутины, он вместе с Принни Миттига проводил волнующее исследование различий между мужчиной и женщиной.

«Обещай, что приедешь в следующее воскресенье», – шептала Принни Миттига, когда визит подходил к концу, когда был выпит малиновый сок и съеден миндальный пирог и они снова садились в машину, нагруженные помидорами, сливами и апельсинами из сада Миттига, собираясь в обратный путь на Уиррамунда-авеню.

«Не знаю», – отвечал он с бесстрастным видом, хотя сам горел желанием продолжить эти уроки.

– Поли и Принни снова играли в доктора, – объявляла его сестра с заднего сиденья, где было их место.

– Не играли! – протестовал он, толкая ее в бок.

– Allez, les enfants, soyez sages![33] – увещевала их мать.

Что касается голландца, то он, сгорбившись за рулем, был занят тем, чтобы объехать рытвины на дороге, и никогда ничего не слышал.

Голландец ездил с минимальной скоростью. Это была его теория вождения, усвоенная в Голландии. Когда нужно было подняться в гору, мотор начинал стучать и кашлять; за ними скапливалась целая вереница автомобилей, которые гудели. Но на голландца это не действовало.

«Toujours pressйs, pressйs, – говорил он скрипучим голландским голосом. – Ils sont fous! Ils gaspillent de l’essence, c’est tout!»[34] Он не собирался gaspiller свой essence ни для кого. Так они и ползли до наступления сумерек, без света, чтобы сберечь аккумулятор.

«Oh la la, ils gaspillent de l’essence! – шептали, подражая голландскому акценту и давясь от смеха, он и его сестра на заднем сиденье, где пахло гнилыми луковицами георгинов, в то время как мимо проносились настоящие автомобили – “Шевроле” и “Студебекеры”. – Merde, merde, merde!»[35]

Голландец пристрастился к шортам. До чего же нелепо выглядел этот голландец, с его бледными ногами и клетчатыми гольфами, в мешковатых шортах, среди настоящих австралийцев! Зачем вообще их мать вышла за него замуж? Позволяет ли она ему делать с ней это в темной спальне? Когда они думали о голландце с его штукой, делающем это с их матерью, то готовы были сгореть со стыда и от возмущения.

«Рено» голландца было единственным в Балларате. Он купил его подержанным у какого-то другого голландца.

«Renault, l’auto la plus йconomique»[36], – объяснял он, хотя его машина всегда была не в порядке, всегда стояла в ремонтной мастерской, ожидая, когда из Мельбурна прибудет та или иная деталь.

Здесь, в Аделаиде, нет «Рено». Нет Принни Мигтига. Никакой игры в доктора. Только реальность. Следует ли нанести им последний визит без предупреждения в память о прежних временах? Как воспримут это Йокичи? Захлопнут ли они дверь перед носом незваных гостей? Или, поскольку они вообще-то из того же мира, что и Миттига, мира ушедшего или уходящего, их встретят приветливо, угостят чаем с пирогом и отправят домой, нагруженных подарками?

– Настоящая экспедиция, – говорит Элизабет Костелло. – Неведомый континент Мунно-Пара. Уверена, это поможет вам отойти от себя.

– Если мы нанесем визит в Мунно-Пара, то не для того, чтобы я отошел от себя, – возражает он. – Во мне нет ничего такого, от чего мне нужно убегать.

– И как мило с вашей стороны пригласить меня, – продолжает Элизабет Костелло. – Разве вы не предпочли бы поехать один?

«Всегда весела, – думает он. – Как утомительно, должно быть, жить с кем-то, кто так непоколебимо весел».

– У меня и в мыслях не было ехать без вас, – отвечает он.

Много лет тому назад ему приходилось колесить по Мунно-Пара на пути в Гоулер. Тогда тут было всего несколько домишек, разбросанных вокруг автозаправочной станции, а за ними – кустарники. Теперь тут всюду улицы и новые дома.

Наррапинга-клоуз, семь – этот адрес стоял на бланках, которые он подписывал для Марияны. Такси останавливается перед домом в колониальном стиле; зеленый газон окружает аскетичный маленький прямоугольный японский сад: плита из черного мрамора, по которой струится вода, камыши, серые булыжники. («Совсем настоящий! – восхищается Элизабет Костелло, выбираясь из машины. – Просто подлинный! Дать вам руку?»)

Шофер передает ему костыли. Он расплачивается.

Дверь слегка приоткрывается; их подозрительно оглядывает девушка с бледным флегматичным лицом и серебряным колечком в носу. Бланка, предполагает он, средний ребенок, магазинная воровка, его негаданная протеже. Он надеялся, что она такая же красавица, как ее сестра. Но нет, это не так.