Что касается контракта, торжественно заключенного между ним и Марияной, то это, кажется, кончилось ничем. Проходит день за днем, но она не навещает его без какого-либо объяснения. С другой стороны, она часто звонит своему сыну. Разговоры ведутся по-хорватски, и он слышит лишь, как Драго что-то односложно отвечает.

Затем, как-то днем, когда он меньше всего этого ожидает, Марияна появляется. Драго еще не вернулся из школы; сам он дремлет.

– Мистер Реймент, я вас бужу? Простите – стучу, никто не подходит. Хотите, я сделаю вам чаю?

– Нет, благодарю. – Он уязвлен, что его застали спящим.

– Как ваша нога?

– Моя нога? Моя нога прекрасно.

Глупый вопрос и глупый ответ. Как его нога может быть прекрасно? Ноги нет. Эта нога была давным-давно отрублена и сожжена.

«Как ваша отсутствующая нога?» – вот что ей надо бы спросить.

«Отсутствующая нога так себе, если хотите знать правду. Отсутствие ноги оставило в моей жизни дыру, и каждый, кто имеет глаза, должен бы это видеть».

Марияна привела с собой Любу. Ради ребенка он пытается скрыть свое раздражение.

Марияна пробирается через завалы на полу и садится в изножье кровати.

– Вы имеете приятную жизнь, приятную и мирную, – говорит она. – Потом – раз! – на вас наезжает машина. Потом – раз! – на вас наезжает семья Йокич. Уже не такая приятная жизнь, верно? Простите. Не надо чая? Вы уверены? Как вы ладите с Драго?

– Жаловаться не на что. Мы хорошо ладим. Уверен, мне полезно быть с молодежью. Это меня взбадривает.

– Вы и он подружились? Хорошо. Бланка говорит вам спасибо.

– Это пустяки.

– Бланка как-нибудь придет сказать вам спасибо лично. Но не сегодня. Она все еще, знаете ли, папина дочка.

По его мнению, это должно означать: у Йокичей все еще два лагеря, лагерь отца и лагерь матери. И все из-за тебя, Пол Реймент. Из-за бури, которую ты вызвал. Из-за начавшей зарождаться страсти к твоей сиделке, причем ты был настолько глуп, что объяснился в любви.

– Итак! У вас новая гостья!

С минуту он не может понять, что она имеет в виду. Потом узнает то, что она подняла и теперь рассматривает: нейлоновый чулок, которым миссис Костелло завязала ему глаза, чулок, который он по какой-то причине завязал узлом вокруг ножки ночника и забыл.

Марияна осторожно подносит чулок к носу.

– Цветок лимона! – говорит она. – Очень мило! Ваша подруга любит лимон? Вы знаете, в Хорватии мы бросаем цветы лимона в женщину и мужчину, когда они венчаются в церкви. Старый обычай. Не рис, а цветы лимона. Чтобы у них было много детей.

Юмор Марияны. В нем нет тонкости. Ему нужно приспосабливаться, если он хочет в один прекрасный день стать ее тайным женихом, осыпанным лепестками лимона.

– Это не то, чем кажется, – произносит он. – Я не собираюсь объяснять. Просто примите на веру то, что я говорю. Это не то, что вы думаете.

Марияна держит чулок на расстоянии вытянутой руки, потом нарочито роняет на пол.

– Вы хотите знать, что я думаю? Я ничего не думаю. Ничего.

Воцаряется молчание.

«Все в порядке, – говорит он себе, – мы теперь достаточно хорошо знаем друг друга, Марияна и я, для того чтобы не выяснять отношения».

– О’кей, – говорит Марияна. – Сейчас я проверяю вашу ногу, мою вас, а потом мы делаем упражнения, как обычно. Мы отстали с нашими упражнениями. Может быть, вы не так хорошо делаете гимнастику, когда один. Вы уверены, что не хотите протез?

– Я не хочу протез, ни сейчас и ни позже. Тема закрыта. Пожалуйста, не говорите об этом.

Марияна выходит из комнаты. Люба продолжает смотреть на него в упор своими большими черными глазами, от этого взгляда его прямо оторопь берет.

– Привет, Люба, – обращается он к ней. – Любица. – Ласкательное имя звучит в его устах как-то странно, будто он не имеет права называть ее так. Ребенок не отвечает.

Возвращается Марияна с большим тазом.

– Личное время для мистера Реймента, – объявляет она. – Пойди нарисуй картинку для мамы.

Она выпроваживает ребенка, закрывает дверь. Она сняла босоножки. Он впервые замечает, что ступни у нее широкие и плоские. Ногти на ногах покрашены удивительно темным лаком, почти багровым, цвета кровоподтека.

– Вам нужна помощь? – спрашивает она.

Он качает головой и стягивает брюки.

– Ложитесь, – говорит она. Прикрыв его простыней, чтобы соблюсти приличия, она кладет культю себе на колени, ловко разбинтовывает и одобрительно хлопает. – Никакого протеза. Вы думаете, у вас отрастет нога, мистер Реймент? Только ребенок может подумать такое: вы отрезаете ее, она отрастает.

– Марияна, пожалуйста, прекратите. У нас уже был когда-то этот разговор. Я не хочу ничего обсуждать.

– О’кей. О’кей, больше никаких разговоров о протезе. Вы сидите дома, ваши подруги приходят в гости, так лучше. – Она проводит по шраму большим пальцем. – Дешевле. Не болит? Не чешется?

Он отрицательно качает головой.

– Хорошо, – заключает она и начинает намыливать культю.

Его дурное настроение улетучивается, как утренний туман.

«Что угодно, – думает он, – я бы отдал что угодно за…»

Он так страстно думает о своем, что просто невозможно, чтобы Марияне не передались его мысли. Однако лицо Марияны бесстрастно.

«Обожаемая, – думает он. – Я обожаю эту женщину! Несмотря на все!»

И еще: «Я полностью у нее в руках!»

Она заканчивает мыть культю, насухо вытирает и начинает массаж.

После легкого массажа – упражнения на растягивание. После этих упражнений другой, заключительный массаж.

«Пусть это продолжается вечно!» – заклинает он мысленно.

Наверное, она к этому привыкла, все сестры к этому привыкли: мужчины во время ухода за ними физически возбуждаются. Должно быть, именно поэтому она всегда так торопится, так деловита, избегает встречаться с ним глазами. По-видимому, таким образом их учат справляться с этим возбуждением.

«Порой случается, что… Важно это понимать… Такие движения непроизвольны и смущают пациента так же, как сестру… Лучше всего тут…»

Живые моменты в нудной лекции.

До падения, говорил Августин, всеми движениями тела управляла душа, которая сродни Богу. Поэтому если сегодня мы зависим от прихотливых движений частей тела, то это следствие падшей натуры, отошедшей от Бога. Но был ли прав Блаженный Августин? Только ли прихотливы движения частей тела? Все это ощущается им как единое движение: разбухание души, разбухание сердца, разбухание желания. Он не в силах вообразить, что Бога можно любить больше, чем он любит в этот момент Марияну.

Марияна не в своей голубой форме, и это значит, что она не считает сегодняшний день рабочим или, по крайней мере, не считала его таковым, когда уходила из дому. На ней оливкового цвета платье с черным поясом и разрезом на левом боку, который открывает колено и слегка – бедро. Ее обнаженные загорелые руки, ее гладкие загорелые ноги.

«Что угодно! – снова думает он. – Я бы отдал что угодно!»

И каким-то образом это «что угодно!» и его восхищение оливковым платьем, которое он находит очаровательным, неразделимы с его любовью к Богу, если и не существующим, то, по крайней мере, заполняющим то, что иначе было бы огромной ненасытной дырой.

– Теперь на левый бок. – Она поправляет простыню, чтобы все оставалось в рамках приличий. – Так, жмите по направлению от меня.

Она давит на культю, направляя ее назад; предполагается, что он будет нажимать вперед, сопротивляясь.

«Как далека! – думает он. – Как близка и в то же время как далека!»

А ведь они могли бы, грудь к груди, вжиматься друг в друга, падшие создания. Если бы Уэйн об этом услышал, что бы он сказал! Если бы не Уэйн Блайт, он никогда бы не встретил Марияну Йокич; если бы не Уэйн Блайт, он никогда не узнал бы это нажатие, эту любовь, это томление. Felix, felix, felix lapsus[19]. Все к лучшему, в конце концов.

– О’кей, теперь расслабьтесь, – говорит Марияна. – Хорошо. Теперь на живот.