Аврора приехала из тюрьмы Шантийи бледная, похудевшая, вытянувшаяся, и щеки ее совершенно утратили былой детский румянец. Девочке нужны были овощи, фрукты. Но единственное, что смог достать для нас тюремщик, – это несколько унций фасоли и проросшего риса. Фасоль мы поделили между собой, а зеленые побеги риса съела Аврора.

Изабелла уже не сидела оцепеневшая, с каменным лицом, как тогда, в Шантийи, и всегдашняя жизнерадостность возвращалась к ней. В первый же вечер она приняла предложение одного из аристократов и пошла с ним в постель. Возвратилась она, правда, недовольная и назвала своего партнера «тупицей», но выразила желание продолжать подобные попытки.

– Должен же хоть один мужчина в этой камере оказаться не тюфяком, а опытным любовником!

– Вы что, хотите забеременеть? – спросила я, ибо не видела другого объяснения происходящему.

Черные глаза Изабеллы взглянули на меня изумленно; она расхохоталась, но в смехе ее звучала горечь.

– О, моя дорогая, неужели вы не поняли до сих пор? У меня не может быть детей, так что даже такой путь к спасению мне отрезан… Увы, Сюзанна… Двенадцать лет назад у меня был выкидыш, который избавил меня от всяких опасений иметь ребенка.

Я прикусила язык. Сама того не понимая, я причинила ей боль. Изабелла не показала этого, но достаточно было вслушаться в ее голос, чтобы понять, что ей больно. Ни за что на свете я не заговорю больше на эту тему.

Расчесывая свои густые темные волосы, Изабелла добавила:

– Надо же мне повеселиться перед смертью. И я все-таки найду в этой тюрьме человека, который не сопляк в любви, – пусть даже для этого мне надо будет перевернуть весь Люксембург…

Аврора слушала все это, открыв рот. Я подумала было, что она еще слишком мала, чтобы при ней обсуждать подобные вещи, но потом махнула рукой. Она и так все понимает. Будет лучше, если мы с Изабеллой будем вести себя естественно. Если мы станем шептаться и делать из этого тайну, это вызовет у Авроры нездоровый интерес и чрезмерно акцентирует внимание на отношениях между мужчиной и женщиной. Я вспомнила свои монастырские годы. Какие только небылицы не рассказывали мы друг другу, и все только потому, что ничего не знали наверное и некому было объяснить нам все это доверительно.

– Мама, ведь я не твоя дочь, правда? – спросила вдруг Аврора.

Я вздохнула, но сдержала себя и очень спокойно взглянула на девочку.

– Почему ты так думаешь, малышка?

– Потому что мне это понятно.

– Как это – «понятно»?

– Мне скоро будет двенадцать, а тебе двадцать три. Не могла же я родиться у тебя, когда тебе было одиннадцать! Я знаю, такие молоденькие девочки замуж не выходят.

Я глубоко вздохнула. Рано или поздно Аврора должна была понять. Может, это и к лучшему.

– Ты права, моя дорогая. Но ты все равно моя дочь. Я люблю тебя. Мне казалось, ты чувствуешь это.

– Да.

– Я рада. Разве тебе было когда-нибудь плохо со мной?

– Нет.

– У меня нет другой дочери, кроме тебя. И из-за того, что теперь ты все понимаешь, мы ведь не поссоримся, правда?

Аврора прижалась ко мне, я обняла ее, поцеловала. Ее пока не интересовало, как она попала ко мне и почему.

– У меня осталась только ты, Аврора.

– А Жанно?

– Жанно далеко, – прошептала я, чувствуя, как сжимается у меня сердце. – Теперь только ты со мной, мой ангел.

Мы долго сидели, обнявшись, слушая дыхание друг друга. Я любила эту девочку. Она была со мной уже почти восемь лет, я привыкла к ней. Она одна, вероятно, выйдет отсюда. Батц обещал это. Но что с ней станет на свободе, в голодном кровавом Париже? Я могла лишь думать об этом. Помочь ей не в моих силах.

Поздним вечером 5 февраля, вскоре после того, как была составлена новая партия заключенных для Трибунала, тюремщик позвал меня к выходу.

Я была готова. Я знала, что на допросы вызывают вечером либо ночью, поэтому и внешне, и внутренне готовилась к этому. Меня только удивляло, что целых пять дней меня не трогали. Но я все равно была аккуратно одета. Я даже сумела перед жалким осколком, зеркала красиво причесаться, а на тщательно уложенные золотистые волосы надела хорошенький кружевной чепчик, позаимствованный у Изабеллы, который легкими плиссированными воланами обрамлял изящный овал лица.

Я должна была выглядеть хорошо, на этом настаивал даже Батц. Но и самой мне хотелось того же. Странно, но все женщины, отправляющиеся в Трибунал или даже на эшафот прилагали все усилия к этому: тщательно расчесывали волосы, занимали у других вещи, чтобы выглядеть покрасивее. Да, странное желание, если учесть, что обезглавленные тела сваливаются в одну безымянную яму и засыпаются гашеной известью.

Я шла за тюремщиком. У самого выхода он связал мне руки веревкой и передал какому-то революционному комиссару. Комиссар знаком велел мне садиться в темную мрачную карету, на запятках которой стояли огромные жандармы, вооруженные саблями. Дверца захлопнулась, комиссар задернул черные занавески и дал знак отправляться.

– Куда меня везут? – осведомилась я.

– Мне запрещено говорить с тобой, – произнес комиссар.

Я разозлилась. Какая глупость не говорить этого сейчас, ведь я все равно пойму, куда меня привезли!

– Черт побери, уж это-то вы сказать можете?!

– Мне запрещено разговаривать с тобой! – грозно крикнул он, приподнявшись на кожаных подушках.

Я умолкла. Комиссар попался явно нервный, может быть, слегка сумасшедший. У меня пропало желание с ним ссориться.

Мы ехали долго. Из-за темноты, царившей в карете, и задернутых окон я не могла понять, куда лежит наш путь. Честно говоря, я вообще не ожидала, что меня куда-то повезут. Я полагала, следователь придет в тюрьму, как это бывает всегда. Но, видимо, моим делом заинтересовался кто-то более высокопоставленный. Впрочем, и об этом меня предупреждал Батц.

Лошади остановились. Я вышла из кареты, жандармы окружили меня со всех сторон. Эти предосторожности, явно переходящие меру необходимого, меня удивляли. Кроме того, мне достаточно было взгляда, чтобы понять, что я оказалась в святая святых революции. Это был двор Тюильри, и остановились мы возле павильона Флоры. Правда, теперь Тюильри назывался Дворцом равенства. Здесь заседал Конвент и Комитет общественного спасения, возглавляемый зловещим Робеспьером.

– Вперед! – скомандовал комиссар.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж Дворца равенства, где раньше была спальня Марии Антуанетты. Тягостное впечатление вызвали у меня эти стены. В последний раз я была здесь во время яростного и кровопролитного штурма Тюильри, когда горстка аристократов сдерживала натиск двадцатитысячной толпы и потом была зверски расстерзана. Тогда тут был и маркиз де Лескюр.

В одной из приемных нас встретил секретарь без одной ноги. Комиссар развязал мне руки. Я стояла в недоумении, не понимая, куда меня привезли.

– Гражданин Сен-Жюст ждет, – произнес безногий секретарь.

Я тогда не знала еще, что совсем недавно под нажимом Робеспьера Конвент принял декрет об образовании Бюро общей полиции и что руководство Бюро осуществлял один из триумвиров – Сен-Жюст, сосредоточивший, таким образом, в своих руках всю систему политической полиции, сыска и террора.

Сейчас я оказалась в приемной именно Бюро общей полиции.

– Передаю тебе ее из рук в руки, – заявил комиссар.

Безногий распахнул передо мной дверь огромного кабинета. Я вошла, внутренне содрогаясь.

Имя человека, к которому меня привезли, любому могло внушить ужас. Я много слышала о его патологической жестокости, непреклонности, черствости. Его называли «архангелом смерти», «кровавым тигром». Это он говорил: «Надо думать, как наполнить врагами народа не тюрьмы, а гробы». Именно об этом он и думал. Долгое время проводя на фронте, он ставил перед генералами задачу: «Впереди – победа, сзади – расстрел». У сотен людей полетели головы лишь потому, что он считал это революционно целесообразным.

И именно этот человек сейчас стоял передо мной.