Ее рука, гладившая мои плечи, чуть вздрагивала. Я прошептала:

– Знаешь ли ты, что ты для меня больше, чем мать?

– А как же! Вот оставили вы меня, и сами видите, что из этого вышло!

Я невольно улыбнулась. У меня словно гора с плеч свалилась, когда я поняла, что вновь обрела Маргариту. Доселе я была старшая, я за все отвечала. А сейчас у меня… ну, у меня появилось что-то вроде тыла, что ли. Было на кого оглянуться. Маргарита оценит все мои поступки.

– Ну-ка, милочка, довольно! – сказала она решительно. – Бегите скорее, забирайте мальчика. Он, пожалуй, совсем извелся.

Бледность разлилась по моему лицу.

– Ему плохо здесь? Его обижают?

– Да вы же знаете, мадам, что ему не может быть здесь хорошо.

– Где я могу увидеть его?

Маргарита сделала презрительную гримасу.

– Он нынче на занятиях. Хотя какие тут занятия… Это вовсе и не приют даже, а тюрьма!

Я содрогнулась: слова Маргариты очень точно совпали с моими самыми скверными предчувствиями.

– Нас это уже не касается, – сказала я решительно. – Я его сейчас же отсюда заберу.

– А вот это верно, мадам! И очень правильно сделаете. Ему даже на улице, пожалуй, будет лучше, чем здесь… Я, если бы вас не дожидалась, сама бы так поступила. Но все останавливалась: во-первых, думаю, вы здесь нас будете в первую очередь искать, а во-вторых, что-что, а тарелку супа мальчуган тут всегда получит… Но теперь этому надобно положить конец.

Она вскинула голову, расправила плечи и с необыкновенно гордым видом двинулась вперед. Невольно улыбаясь, я подумала, что сорок лет службы сделали свое дело и наложили отпечаток на нрав Маргариты. Она до сих пор была исполнена сознания собственной значимости, и этого не смогла преодолеть даже революция.

– Идемте, мадам, я отведу вас в плотницкие мастерские.

– Плотницкие? Ты же сказала, что Жанно на занятиях.

– Ох, и не говорите, мадам! Это у них и есть занятия. Обучение ремеслу, маршировка и гимнастика.

– И что же Жанно?

– А что ж ему делать? Он учится на плотника. Господи, подумала я, хорошо, что этого никто не узнает.

Всякое ремесло почетно, но… но… только не тогда, когда речь идет о моем сыне. Я не хотела, чтобы мой Жанно был плотником. Еще чего придумали! Это они нарочно так поступили, без сомнения. Решили присовокупить ко всем издевательствам еще и это. Я должна прекратить, пресечь все эти нелепые вещи – немедленно, сейчас же.

Я шла очень быстро. За закрытыми дверями комнат, тянувшихся по обе стороны коридора, слышались шум, приглушенные голоса, стучание молотков. Здесь, в приюте, было грязно и холодно. Обстановка явно не для детей… Даже в старом-престаром монастыре святой Екатерины в Санлисе было уютнее!

Плотницкие мастерские, по словам Маргариты, находились в самом конце коридора, сразу же за широкой лестницей на второй этаж. Там было шумно, раздавались детские крики, иногда что-то со стуком падало на пол. Это показалось мне не очень-то похожим на мерные звуки работы. Вдруг недоброе предчувствие охватило меня, и, вся охваченная этим чувством, я побежала.

Дверь была распахнута. В комнате дрались. Это я поняла еще до того, как добежала, – поняла по громким подстрекающим возгласам мальчишек, которые наблюдали за дракой. Сгрудившиеся в кучу дети мешали мне видеть, что же именно происходит. В сердцах я оттащила нескольких малышей за шиворот в сторону и, получив теперь возможность видеть, взглянула на середину круга.

Жанно, лежа на полу, пытался сбросить с себя усевшегося на него крепкого подростка лет двенадцати. Губы у моего сына были разбиты, на лице багровел синяк. Изловчившись, Жанно рванулся в сторону, одновременно освобождая из-под захвата противника правую руку, и они снова покатились по полу.

Я закричала так громко, что дети застыли, сразу повернув головы ко мне. Расталкивая мальчишек, я бросилась к дерущимся, намереваясь оттащить их друг от друга.

– Что здесь происходит? – раздался громкий голос.

Я остановилась. В комнате повисла напряженная тишина.

– Разве я должен спрашивать дважды? – раздраженно прикрикнул незнакомец. – Ла Тремуйль, Гроте! Я к вам обращаюсь. Извольте хотя бы встать.

Все еще не замечая меня, Жанно медленно поднялся на ноги.

– Кто был зачинщиком?

– Ла Тремуйль, это ла Тремуйль начал! – наперебой заговорили дети, указывая на моего сына пальцами.

Он молчал, сжимая кулаки и глядя на своих обидчиков с недетской злобой и ожесточением. Мне стало страшно. Среди десятка мальчишек, находившихся здесь, не нашлось ни одного, кто если не заступился бы за него, то, по крайней мере, не принимал участия в этой травле.

– Он плохо отзывался о Республике, гражданин Корню.

– Он первый ударил Люсьена.

– Ла Тремуйль издевался над нами…

– Он говорил, что мы чернь, а он принц.

Жалобы на моего сына сыпались со всех сторон, пока гражданин Корню не поднял руку, приказывая детям замолчать.

– Ты скверный республиканец, ла Тремуйль, и тебя жестоко накажут за это.

Жанно лишь пожал плечами, и я поняла, что подобные речи для него не новость. Меня бросило в жар. Что они сделали с моим хорошим, добрым мальчиком? Я рванулась вперед и, прежде чем кто-то сумел что-либо сообразить, обхватила сына за плечи.

Он испуганно отшатнулся, почти инстинктивно замахнулся рукой, будто бы ожидал удара и готов был ответить на него. Его здесь били – такой вывод я сделала из этого жеста. Это движение руки Жанно – оно поразило меня сильнее, чем все, что я уже увидела. Острая ненависть захлестнула: меня – ненависть к Корню, к этим жестоким мальчишкам, ко всем, кто довел моего сынишку до такого состояния.

– Мама? – прерывисто и как-то недоверчиво произнес Жанно.

Я вскочила на ноги, не помня себя от гнева. Подросток, с которым Жанно дрался, был в двух шагах от нас; я подскочила к нему и залепила такую пощечину, что; у него голова мотнулась в сторону; потом, подняв руку, словно готовясь снова ударить, взглянула на гражданина Корню.

– Вы мерзавец! – воскликнула я в бешенстве. – Вас убить мало! Проклятый выродок!

Лицо у меня было искажено гримасой ярости, глаза метали молнии. Во мне вдруг проснулись силы, о которых я даже не подозревала, и, по-моему, все вокруг поняли, что со мной шутить опасно, – особенно тогда, когда я в таком состоянии.

– Вы… вы накажете моего сына? Ублюдок!

Я вернулась к Жанно, порывисто обняла. Дыхание у меня было учащенным, грудь высоко вздымалась. В тот миг я полагала, что если бы подожгла этот приют и увидела, как он сгорит, – то и это было; бы недостаточным возмездием.

– Возмутительно! – произнес Корню. – Кто вы такая; и что здесь делаете? Я вышвырну вас вон за оскорбления!

– Не трудитесь! – отрезала я. – Мы ни секунды не останемся в вашем противном обществе.

Я взяла сына за руку.

– Пойдем, Жан. Их Бог накажет за то, что они сделали.

Корню преградил мне путь.

– Оставьте мальчика, гражданка, он наш воспитанник.

– Это моя мама! – гневно воскликнул Жанно. – Моя мама, сударь!

При слове «сударь» лицо Корню перекосилось.

– Ты хочешь сесть в карцер?

– Я вас не боюсь! – вызывающе произнес Жанно. – Можете сами теперь строгать свои гробы.

Я сочла, что мне пора вмешаться.

– Послушайте, господин Корню, не советую вам повторять слова о карцере. Предупреждаю вас, не переходите границу. Вы не знаете, с кем имеете дело.

– С кем же? – спросил он саркастически.

– С женщиной, которая очень много времени провела в тюрьме. Советую вам избегать со мной встреч. Тюрьма меня многому научила. И если для того, чтобы забрать сына, ж должна буду убить вас, я так и сделаю, имейте в виду!

Я сама не знала, что говорю, но испытала огромное удовлетворение, увидев замешательство на лице Корню. Он отступил в сторону.

– Если сын – драчун и грубиян, то уж мать – самая настоящая преступница, – произнес он нам вслед.

Я обернулась.

– Вы правы, господин Корню. Советую вам помнить об этом всегда.