Женщины-полуаристократки, отсидевшие в тюрьмах, пользовались спросом у депутатов Конвента и государственных чиновников – те, забыв о своих убеждениях, предпочитали именно их брать в любовницы или даже в жены. Тереза Кабаррюс, бывшая маркиза, после многочисленных приключений стала законной супругой одного из главарей мюскаденов Тальена и теперь в великолепном доме на шоссе д'Антен разыгрывала роль первой красавицы и законодательницы мод. Жозефина де Богарнэ выгодно устроилась в многочисленном гареме Барраса, бывшего маркиза, а теперь перспективного депутата. Ровер, бывший аристократ, резавший других аристократов в ледниках Авиньона, сочетался браком с Анжеликой де Бельмон. Вентабол получил в жены одну из представительниц рода Роган-Шабо, которую вызволил из тюрьмы. А Мерлен из Тионвиля, пылкий республиканец, 10 августа 1792 года первым ворвавшийся в Тюильри с пистолетом в руке и к 1795 году обладавший уже богатейшими имениями и парками – несомненными плодами этой победы, – женился на прекрасной вдове графа де Клермон-Тоннера – в этот раз на настоящей аристократке, если не по духу, то по происхождению.

Экономика резко шла под откос. Непрерывные эмиссии и инфляция окончательно прикончили бедные бумажные деньги, и в ноябре 1794 года за семь золотых монет с изображением Луи XVI давали тысячу бумажных ливров. Урожай был плох в 1794 году, к весне ожидался голод, но уже сейчас в Париже не хватало хлеба. Выкачать зерно из крестьян уже не удавалось. Правительство тщетно пыталось начать закупки за границей: оскудевшая казна вынудила его положиться на частные капиталы, что еще более усилило положение крупной буржуазии.

Безработица принимала устрашающие размеры вследствие недостатка сырья и закрытия военных мастерских. Повсюду в бедных семьях нарастало отчаяние, повсюду недоедали. Холод усиливал эти бедствия. А в январе муниципалитет жестоко сократил рационы хлеба и мяса, но и после этой меры многие булочники и мясники не могли выдать продукты по всем продовольственным карточкам. От отчаяния люди переходили к ярости. Полицейские агенты доносили о таких изречениях в очередях: «При Робеспьере кровь текла и был хоть какой-то хлеб, теперь хлеба нет так же, как и крови; стало быть, кровь должна течь, чтобы хлеб появился».

Обескровленная, разграбленная, Франция падала все ниже и ниже, под гром пушек, звуки победных фанфар и пение «Пробуждения народа»:

Только придя в Сен-Мор-де-Фоссе, я почувствовала, что ноги у меня от усталости стали деревянными. Я замерзла, бредя по заснеженной дороге, то и дело попадая в глубокие сугробы. От жестокого мороза пальцы у меня закоченели, щеки пылали румянцем. Было пять часов пополудни, к вечеру ветер усиливался и, казалось, со свинцово-серого неба снова начнут падать хлопья снега.

У попавшейся по дороге старухи, высохшей, как дынная корка, я еще раз уточнила, где живет мамаша Барберен, давшая приют моим мальчикам. Об остальном я расспрашивать побоялась, инстинктивно опасаясь узнать что-то такое, что причинит мне боль.

Я прошла по занесенной снегом тропинке, сильно постучала в дверь. Впрочем, еще подходя к дому, я заподозрила, что он пуст: не видно было даже дымка, тропинку занесло снегом… Я постучала снова; ответом мне была лишь тишина.

– Эй, вы! – окликнул меня женский голос.

Толстая молодая девка, с виду крестьянка, остановилась на дороге.

– Не стучите понапрасну. Мамаша Барберен вот уж три дня гостит у своей дочери в Бельвю.

Сказав это, она двинулась дальше.

– Погодите! – окликнула я ее, быстро возвращаясь от дома к дороге. – У этой самой мамаши жили два мальчика…

– Эге! – прервала она меня. – Да их уж давно нету.

– Их кто-то увез? – спросила я с замиранием сердца.

– Не кто-то, а сама мамаша Барберен. Одного, как я слыхала, в приют отдали, а второй здесь остался, в Сен-Мор-де-Фоссе, помогает господину кюре. И живет у него.

– У кюре? – переспросила я.

– Ну да, у кюре.

– А как его зовут, того мальчика, что живет у кюре?

– Не знаю. Маленький он такой, брюнет…

Я опустила голову, понимая, что большего не добьюсь. Слава Богу, хоть один из мальчиков остался в деревне. Второго отдали в приют… У меня сжалось сердце. Кто этот второй? И в какой приют его отдали?

Не помня себя, я побежала по дороге. Дикая ярость охватила меня. Если бы эта чертова мамаша Барберен оказалась сейчас передо мной, я бы ее прикончила! А уж самого Батца за его лживость следовало бы щипцами разорвать на мелкие кусочки!

Я задыхалась от гнева. Мои мальчики, Жанно и Шарло! Ясно, что крестьянка выставила их из своего дома просто из скупости, сама-то я видела, что на ее ферме дела идут хорошо и она вполне могла бы содержать двух парнишек, если бы только имела хоть каплю человечности! Впрочем, эти крестьяне – они все такие; глотку друг другу перегрызут из-за куска пашни, лошади или свиньи… Больше всего меня ужасало то, что Жанно может оказаться в приюте. Если бы туда попал Шарло, я бы с этим еще смирилась, но Жанно! Жанно в казенном республиканском заведении! Жанно, сын аристократки, которого содержит Республика! Содержит и воспитывает! Нет, это слишком страшно, это просто кошмар!

Когда я разыскала дом господина кюре, уже совсем стемнело. Дверь мне открыла пожилая женщина, видимо служанка. Я рванулась в дом, даже не спрашивая разрешения, но служанка оказалась достаточно проворной и перехватила меня. Я стала вырываться, а потом, когда поняла, что с ней не справлюсь, яростно прокричала ей в лицо:

– Я хочу немедленно видеть того мальчика, что живет у кюре!

– А что вы за птица? – спросила служанка, ослабив хватку.

– Я его мать.

– А! наконец-то!

Она отпустила меня, окинула неприязненным взором.

– Долго же вы бродяжничали! Ну-ка, ступайте за мной! Господин кюре сейчас с ним занимается.

Я молча пошла следом. Мне было наплевать, как относится ко мне эта старуха, но все же ее слова меня задели. Как можно сказать, что я «бродяжничала»? Только последняя дура может так говорить!

– Ваш кюре присягнул или не присягнул Конституции?

Служанка обернулась. Видно было, что мой вопрос задел ее.

– Это надо же, милочка! За кого вы нас принимаете – за роялистов, что ли?

Из этого ответа я поняла, что кюре присягнул Конституции, и желание забрать мальчика из этого дома усилилось во сто крат.

Я вошла в комнату. При свете двух свечей над столом были склонены две головы – старика и мальчика. С первого взгляда мне стало ясно, что это Шарло. Значит, в приюте оказался мой сын…

– Мадам Сюзанна! – радостно воскликнул Шарло, едва взглянув на меня.

– Ах вот как! – вскричала служанка. – Так вы солгали! Вы не мать ему!

– У меня умерла мать, – заявил Шарло. – Мадам Сюзанна взяла меня к себе еще пять лет назад, когда мой отец застрелился.

– Так ты сын самоубийцы? Силы небесные! – еще разгневанней воскликнула служанка. – Почему ж ты раньше ничего не сказал об этом господину кюре?

Я взглянула на нее, испытывая сильное желание ударить. Но в этот миг вмешался сам священник: он поднял руку и приказал служанке замолчать.

– Где вы были все это время? – обратился он ко мне.

– В тюрьме, – отрезала я.

– За какое преступление?

– За роялизм!

Все замолчали. Мне показалось, служанка даже перекрестилась. Только Шарло смело подошел ко мне; я обняла его, поцеловала в волосы.

– Ты уйдешь со мной, мой мальчик?

Он нерешительно поглядел на священника.

– Отец Бертран, вы меня отпустите?

Я была удивлена.

– Шарло, милый мой, неужели тебе здесь было так хорошо, что ты не решаешься уйти?

– Да, мне здесь было хорошо. Отец Бертран научил меня верить в Бога, открыл мне радости католической веры, и теперь я хочу стать священником, как он.