Тогда он рекомендуемые книги не купил, забыл о них, и, наверное, так было правильнее…

Корабельное время летит быстро. Вот и обед. Есть действительно хотелось. На подносе, выдвинувшемся из стенки, истекал паром и запахами горячий обед. После обеда, с согласия соседа, он выкурил две сигареты подряд («надо бы сократить курение хотя бы здесь») и решил пройтись по кораблю. Махина оказалась довольно тесной внутри — никаких плавательных бассейнов или теннисных кортов — все компактненько, каждый квадратный сантиметр на счету. Да, оранжерея. Но совмещенная с холлом, за стеклом. Да, холл с настольными играми. Десять квадратных метров. Больше всего был спортивный зал, во время тренировок убирались стенки и зал объединялся с холлом.

А Санька так спортом и не занялся. Сначала было сказано, что необходимые двигательные упражнения для физической координации он получает в спортзале детского сада, он тогда уже был в детсаде общего назначения, и в повседневной жизни. А потом, в школе, занятия спортом привели к анекдотической ситуации. Но и в самом начале помешал, кажется, единственный несчастный случай с Санькой.

В первый же год, когда его отдали в детский сад с обычными детьми, он вдруг пожаловался:

— Они дерутся.

— Кто дерется, сынок?

— Ребята в детском саду, — лаконично сообщил он.

— Тебе что, больно? — удивился Борис Алексеевич.

— Нет. Но в голове шарики заскакивают, — научно обосновал ребенок. — А потом, бьют слабых и трусов, — он явно ожидал санкций.

— Дай сдачи, — несколько рассеянно отозвался отец, как и во многих других случаях не беспокоясь о последствиях. — Только сдачу можно давать мальчишкам, девочкам нельзя! Понял?

Дополнительных вопросов или комментариев не последовало и ребенок ушел. Однако месяца через два на Морозова буквально кинулась мать одного из мальчиков.

— Ваш ребенок дерется… — орала она. — Предметами… кубиками или еще чем… Если вы его не уймете, я сама уйму… Вы посмотрите, он же весь в синяках! — Она безжалостно вертела своего сына, демонстрируя то один, то другой бок. На боках да и на лице ребенка были кровоподтеки.

— И моего избил! — вдруг с обидой сказала вторая мама.

— И моего! Бандит какой-то!

— Ну, какой он бандит? — сказала вдруг молодая хорошенькая мама. — Он парень справедливый. Сам не лезет, только сдачи дает. И девчонок вовсе никогда не бьет, мне моя Леночка говорила.

— Девочек не бьет! — как эхо отозвались две мамы.

— Я приму меры! — постарался успокоить разъяренных родительниц Борис Алексеевич. — Надеюсь, это не повторится!

Уже выходя из детского сада, он понял, что происшествие значительнее, чем он вначале представил себе, и он пошел в консультационный пункт.

— Понимаете, не соблюдается, если так можно выразиться, принцип взаимности. У него прочный костяк… я хотел сказать каркас, огромная для ребенка сила, кожа и мышцы не чувствуют боли. Даже синяков у него не остается!

— Понял, понял, понял! — замахал перед собой руками дежуривший в этот день Виктор Васильевич. — Абсолютно правильное замечание. Драться ему надо? Надо. Но и чувствовать последствия драки, удара — тоже необходимо! А почему же остальные «родители» не пришли с этим? Ведь у них же должны быть те же проблемы! Или до того приятно, когда «наши бьют»? Борис Алексеевич, жду вас здесь послезавтра. Мы обсудим с товарищами и решим… И спасибо вам!

В следующий раз Саньку взяли на пару дней, а вернули через пять с медицинской справкой об ОРЗ. Морозова очень веселили эти справки об обычных человеческих болезнях.

— Вот, — сказал Виктор Васильевич, — берите ваше чадо; драться он будет, но теперь ему будет больно. И косточки у него теперь, как у человека, хрупкие. Только синяков и кровоподтеков не будет. Можно бы сделать, но очень уж сложно! — вздохнул он.

Все потекло как и раньше. Однако пару раз, забирая ребенка из детского сада, Морозов обнаруживал его в дальнем углу общей комнаты, насупленного и тихого. С этой поры Борис Алексеевич начал бояться за сына. Он стал нервно относиться к чужим детям, когда они играли рядом с Сашкой, а на работе начал побаиваться вызовов к телефону. И в конце концов это все-таки случилось. Раздался невинный, вполне обычный телефонный звонок, его позвали. Женский голос взволнованно сказал:

— Срочно просим приехать в детский сад! — он узнал голос директора.

— Что случилось?

— Ничего страшного! Это бывает… — женщина замялась.

Он представил себе ее мясистое, голубоглазое лицо с выражением испуга.

— Он сломал себе руку! — В трубке послышался истошный детский крик боли. — Выйдите из кабинета!.. Я не вам, не вам! Приезжайте быстрее, товарищ Морозов, ребенку больно!

Чувствовалось, что они в растерянности и сами ничего не предпримут.

Машину ему дали директорскую. Через каких-нибудь десять минут он был уже на месте. Мальчишка исходил криком, рука была сломана в плече, выше локтя, и болталась как подвешенная на коже, но к моменту его приезда все-таки была прибинтована к шине. Борис Алексеевич схватил орущего ребенка на руки и рванулся к поликлинике, но затем сообразил, что бежать надо к консультационному пункту института. О машине, которая его привезла, он совершенно позабыл. Люди останавливались на другой стороне улицы, прохожие расступались, давая ему дорогу. Ребенок кричал.

Когда он ворвался в помещение, дежурная по пункту схватилась рукой за грудь. Потом она пришла в себя:

— Выйдите, отец!

Он вышел. Через несколько секунд крик прекратился. Наступила гнетущая тишина; Борис Алексеевич достал сигарету, закурил и из его глаз полились слезы. Он стоял в полутемном коридоре, курил и плакал.

Дежурная выглянула в коридор:

— Морозов, оставьте его у нас на пару… Морозов, Морозов… перестаньте. Ну, что произошло? Он же все-таки электронный, механический!

— Чего ж он так… плакал?

— Гм, — пожала плечами женщина. — Ему было больно! — И она задумалась.

На работу он вернулся огорченный и растерянный. Сослуживцы, особенно дамы, немедленно заметили это. Вообще дамы к нему относились очень сочувственно — одинокий вдовец с приемным ребенком, это в переводе означало и «потенциальный жених», и «хороший человек». И хотя многие утверждали, что ребенок его собственный, жених он был нынче действительно завидный — главный инженер проекта, да еще с отдельной квартирой. Нет, положительно дамы ему сочувствовали.

Однако никто из них его ни о чем не спросил, лишь самый близкий друг Валера Семивласов отважился во время перекура:

— Ты чего, Боря? На тебе лица нет!

— Мальчишка! — махнул рукой Морозов. — Руку сломал!

— Ах ты, черт бы его побрал! — Валера, как и большинство окружающих Морозова людей, воспринимал его дела как свои личные. Благо разделывался со своими затруднениями он всегда сам. — Плакал? — спросил Семивласов сочувственно.

Морозов безнадежно махнул рукой.

— Они когда, маленькие, болеют, — сказал Валера, — то такое чувство, что кожу бы с себя снял, лишь бы ему больно не было! А сделать ничего не можешь! Смотришь с надеждой на этого детского врача, а у нее морда чушка чушкой и котлеты в глазах.

— Какие котлеты? — поразился собеседник.

— Которыми она вечером будет кормить свою семью! — Валерины мысли совершали иногда довольно сложные сальто в неожиданных направлениях. Они помолчали.

«Какая, в сущности, разница, — думал Морозов, переживая еще раз сегодняшние события, — кишки, нервы, мышцы у него внутри или трубки, микроэлементы, рычаги, если ему больно и он плачет? Если бы я бежал с человечьим детенышем, я бы, наверное, не представлял себе его внутренних органов. Да и любая мать, и любой отец… слышит плач и видит рану… И ему больно… все равно очень больно. — Он достал еще одну сигарету. — А я начинаю относиться к нему как к человеку! — оценил он свое поведение вроде бы со стороны. — Ну и что, что как к человеку? А кто он мне?… Сын!»

Тут Борис Алексеевич надолго задумался о своих взаимоотношениях с кибернетическим мальчишкой, которого он взялся воспитывать.