— Я вас очень прошу проследить за тем, чтобы этот блок ребята сделали как следует. От него зависит очень многое. Так зайдете после работы?

Но к Касьянову после работы я Не пошел, и вот почему. Когда сотрудники разошлись и в лаборатории воцарилась полная тишина, я вдруг почувствовал, что я не один. Мне даже стало немного жутко. Я огляделся и в самом дальнем углу, за шкафом с химической посудой, за маленьким столиком увидел Галину. Я поспешно подошел к ней.

Она сидела, уронив голову на руки, и тихонько плакала.

— Галя, что с вами? — спросил я, трогая ее за плечо. Она вскочила и отшатнулась.

— Не подходите ко мне, не трогайте меня, — прошептала она.

— Хорошо, хорошо. Но объясните, почему вы плачете? Кто вас обидел?

— Вы.

— Я?

— Да, вы. Я была на вашей стороне. Я защищала ваши убеждения, как могла… А вы на меня накричали… И теперь ваше отношение ко мне стало таким странным… Мне тяжело… Очень тяжело…

Удивительна душа человека! Она призналась, что ей тяжело, и мне сразу стало очень легко. Как тут не вспомнить Лермонтова: «Мне грустно оттого, что весело тебе…»

Я ласково засмеялся.

— Не принимайте все так близко к сердцу.

Она вдруг заговорила взволнованно и убежденно:

— Я молода и глупа. Я не знаю и тысячной доли того, что знаете вы или профессор Касьянов. Очень часто то, что я говорю, идет не от разума, а от сердца… Когда человек мало знает и еще не научился самостоятельно мыслить, он все принимает на веру. Я вам всегда так верила, так верила…

Она снова закрыла глаза руками и заплакала.

— Да полно, Галя! Не надо так… Конечно, вы молоды, но зато у вас все впереди. И знание, и самостоятельная работа, и большое чувство.

Понемногу она успокоилась. Я предложил пойти погулять, и она согласно кивнула и даже улыбнулась.

Мы пришли на ту самую скамейку над рекой. К Галине вернулось ее прежнее спокойствие, а ее глаза, как мне показалось, стали более ласковыми и добрыми. Мы поговорили о каких-то пустяках, потом замолчали. Когда зашло солнце и спустились короткие осенние сумерки, я подвинулся к ней и тихонько положил ладонь на ее руку. Рука у нее была очень маленькая и холодная. Я снял пиджак и набросил его на плечи девушки. Она не пошевельнулась.

— И это Касьянов хочет переложить на язык формул, — прошептал я.

— Не надо больше об этом, — ответила она тоже шепотом.

— Милая…

Она вдруг вся напряглась и отвела мою руку в сторону.

— Не нужно… Мы еще так мало знакомы…

— Вы знаете, почему я на вас рассердился? — спросил я.

— Знаю. Потому что вы увидели меня в обществе этих ребят, ваших дипломников. Вы ревнивы.

— Да. Вы правы. Это было глупо и гадко.

— В тот вечер они просто решили показать мне новую лабораторию. Как много в институте интересного… Особенно отдел художественного оформления.

Такой отдел действительно был создан в институте, я немало дивился этому обстоятельству, но так и не успел познакомиться с его задачами. Говоря откровенно, само его название ассоциировалось у меня с чем-то комическим и легкомысленным, и я вспоминал о нем, как о каком-то курьезе.

Когда мы поднялись со скамейки, кусты позади громко затрещали. Я вдруг увидел, как там, в полумраке метнулась неясная тень. Опять дипломники? Ну что за наглецы…

— Неслыханная дерзость, — прошептал я.

В ответ Галина странно засмеялась. Домой проводить себя она не разрешила.

С Касьяновым мы снова встретились только через неделю, когда лаборатория окончила напряженную работу по изготовлению пробного образца микроминиатюрной вероятностной памяти нового типа. Касьянов, положив руку на небольшой хлорвиниловый блок, включающий в себя миллионы искусственных нейронов, улыбнулся и сказал:

— Ну, теперь можно немножко снять напряжение. Вы, ребята, кажется, изъявили желание пойти в турпоход? — обратился он к дипломникам.

— Да.

— Неделя в вашем распоряжении. Кстати, Виктор, Галина обращалась ко мне с просьбой отпустить ее на несколько дней к матери. Как ваше мнение?

Я подумал. Мне очень этого не хотелось, но пришлось согласиться.

— Вот и хорошо. А мы останемся с вами и немножко поспорим. Я уверен, что в этом- споре возникнут новые интересные идеи для нашей последующей работы.

Я был несколько удивлен и раздосадован, когда узнал, что Галина уехала, не попрощавшись со мной. Лаборатория сразу стала для меня пустой и неуютной. Только сейчас, когда этой девушки больше не было рядом со мной, я почувствовал, как много она для меня значила… Весь день я слонялся из угла в угол, не зная, за что приняться. А затем в душе вспыхнуло решение, то самое решение, которое рано или поздно приходится принимать каждому человеку, для которого другой человек перестает быть безразличным.

«Вот приедет, и все решится».

От этой мысли мне сразу стало легко, и в веселом и бодром настроении я отправился в кабинет профессора Касьянова, чтобы вступить с ним в спор. О, теперь у меня были тысячи аргументов. Теперь я сам был главным аргументом против профессора!

— Сядем? — как всегда с хитроватой усмешкой предложил Касьянов.

— Сядем. — ответил я.

— Прежде чем спорить, я хочу задать вам вопрос, который мне было не очень удобно задавать при дипломниках. Вы проверили качество монтажа новой памяти?

— Да.

— Радиокомпоненты только высшего класса?

— Вы сами знаете, как нужно отвечать на этот вопрос, профессор. С высокой степенью вероятности, да.

— Ну, хорошо. Так вот что я хочу вам сказать. Ваши возражения относительно того, что самые тонкие эмоциональные движения человеческой, как вы ее называете, души, не могут быть запрограммированы и алгоритмизированы, не выдерживают никакой критики.

— Доказательства? — потребовал я.

— Вот вы убедили неопытную девчонку, вашу Галину, что я выживший из ума старый дурак.

— Я так не говорил!

— Ну, может быть, не так. Но смысл был таков. И что же? Ваша поклонница убедилась в обратном! Вам она просто поверила, а меня она поняла. Вы чувствуете разницу?

— Пока нет.

— Она толковая девчонка, эта Галина Гурзо. У нее гибкий аналитический ум. И когда я предложил ей разобраться в новом алгоритме, который предусматривает подсознательную, не осознанную деятельность центральной нервной системы, когда она разобралась в задаче, поняла ее, тогда она пришла к выводу, что вы не правы!

— Не может этого быть! — воскликнул я. — Галина всегда была на моей стороне!

— Была, да сплыла. Вот и вам я советую разобраться как следует в этом интересном вопросе. Просто возьмите ее рабочую тетрадь и почитайте.

Слова Касьянова сильно меня взволновали. Моя Галина — и вдруг в лагере противника! Я вспомнил, что последнее время она уклонялась от разговоров на эту тему. Но оставался еще главный, как мне казалось, аргумент.

— Профессор, вы можете доказывать на бумаге все, что угодно, но вы не можете переложить на бумагу мои чувства. Понимаете? Мои. Я люблю Галину.

Я был вправе ожидать, что мое сообщение заинтересует его. Действительно, он поднял брови и спросил:

— Вы это серьезно?

Я взбесился.

— Может быть, вы мое чувство к ней тоже сможете разложить в ряд рекурентных формул? Может быть, вы напишете уравнение того, что делается у меня в душе? Может быть, вы составите график моей тоски по этой чудесной девушке? Может быть…

Он поднял руку, останавливая меня. Лицо у него было хмурое и сосредоточенное.

— Ну что ж, — сказал он, — по правде говоря, я давно это сделал. Вы не хотите заняться моей теорией? Отлично. Я поручу вашей лаборантке Гурзо изложить вам эту теорию популярно. Гурзо знает ее в совершенстве.

Я пытался еще что-то возражать профессору, но он ничего не отвечал, а только качал головой. Никогда еще я не видел его таким серьезным и обеспокоенным. Мне даже показалось, будто он сам почувствовал, что где-то допустил ошибку…