— Дай мн по крайней мр руку! Мн хочется въ послдній разъ почувствовать ее въ своей! He хочешь?

Она, казалось, колебалась, потомъ протянула ему правую руку, такую безчувственную и холодную!..

— Прощай, Луисъ! — сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видть его.

Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утшить его, какъ вс женщины въ минуту великаго горя. Пусть онъ не отчаивается. Жизнь ждетъ его съ ея сладкими надеждами. Онъ увидитъ свтъ. Онъ еще молодъ.

Агирре говорилъ сквозь зубы, обращаясь къ самому себ, какъ безумный. Молодъ! Какъ будто для горя существуютъ возрасты. Недлю тому назадъ ему было тридцать лтъ! Теперь онъ чувствуетъ себя старымъ, какъ міръ.

Луна сдлала усиліе, чтобы освободиться отъ него, боясь, что прощаніе затянется, боясь за себя, неувренная въ своей стойкости.

— Прощай! Прощай!

На этотъ разъ она уходила безповоротно и, не въ силахъ послдовать за ней, онъ позволилъ ей уйти.

Агирре провелъ ночь безъ сна, сидя на краю постели, пристальнымъ тупымъ взоромъ разглядывая рисунокъ обоевъ на стнахъ комнаты. И это могло случиться! И онъ позволилъ ей уйти навсегда, какъ слабый ребенокъ. Нсколько разъ онъ съ удивленіемъ замчалъ, что говоритъ вслухъ:

— Нтъ. Это невозможно. Этого не будетъ!

Свча потухла и Агирре продолжалъ въ темнот свой монологъ, не сознавая, что говоритъ, «He будетъ этого! He будетъ этого!» — бормоталъ онъ ршительно. Но ярость смнялась упадкомъ духа, и онъ спрашивалъ себя, что можетъ сдлать онъ, чтобы выйти изъ этого мучительнаго состоянія. Ровно ничего.

Несчастье его непоправимо. Они возобновятъ свой жизненный путь, идя каждый своей дорогой! Завтра они поднимутъ паруса, чтобы направиться къ противоположнымъ странамъ и у каждаго изъ нихъ останется только воспоминаніе о другомъ. А подъ разъдающимъ прикосновеніемъ времени это воспоминанье будетъ все слабть, тускнть и разсиваться. И это конецъ сильной любви, страсти, способной заполнить цлую жизнь. И земля не содрогнется, ничто не шевельнется, — міру скорбь ихъ останется неизвстной, какъ несчастіе, постигшее пару муравьевъ! О жалкая доля!

Онъ будетъ скитаться по міру, влача за собой свои воспоминанія, быть можетъ даже ему удастся ихъ забыть, ибо жить можетъ лишь тотъ, кто уметъ забывать. А когда съ годами его скорбь утихнетъ, онъ станетъ пустымъ человкомъ, улыбающимся автоматомъ, способнымъ лишь на грубо чувственныя вожделнія. И такъ онъ будетъ жить, пока не состарится и не умретъ.

А она, красавица, отъ которой на каждомъ шагу, казалось, исходили музыка и благоуханіе, она, несравненная, единственная, также состарится, вдали отъ него. Она будетъ, какъ вс еврейки:- прекрасной матерью, растолствшей отъ семейной жизни, вялой вслдствіе свойственной имъ плодовитости, окруженной кучей дтей, занятой ежечасно наживой и накопленіемъ. Она станетъ похожа на полную желтую грузную луну, нисколько не напоминающую весеннее свтило, освщавшее короткія лучшія мгновенія ея жизни. Что за иронія судьбы! Прощай навсегда, Луна. Нтъ, не Луна! Прощай, Орабуэна!

На слдующій день Агирре взялъ билетъ на пароходъ, шедшій въ Портъ-Саидъ.

Что ему длать въ Гибралтар? Впродолженіи трехъ мсяцевъ, когда рядомъ съ нимъ была любимая женщина, скрашивавшая его существованіе, городъ походилъ на рай — теперь это былъ несносный однообразный городишко, запертая крпость, сырая и темная тюрьма. Онъ телеграфировалъ дяд, извщая его о своемъ отъзд. Пароходъ долженъ былъ отплыть ночью, посл вечерняго сигнала, взявъ провіантъ угля.

Служители отеля сообщили ему новость.

Кхіамуллъ умеръ въ больниц со свойственной чахоточнымъ ясностью мысли, говоря о далекой солнечной стран, о ея увнчанныхъ цвтами лотоса двушкахъ, смуглыхъ и стройныхъ, какъ бронзовыя статуи. Сильное кровотеченіе положило конецъ его мечтамъ. Весь городъ говорилъ о его похоронахъ. Его соотечественники, индусскіе владльцы лавокъ, отправились вс вмст къ губернатору и взялись за устройство похоронной церемоніи. Они хотятъ сжечь его трупъ за городской чертой, на восточномъ берегу. Его останки не должны гнить въ нечистой земл. Англійское правительство, снисходительное къ религіознымъ обычаямъ всхъ своихъ подданныхъ, отпустило дрова на сожженіе.

Когда наступитъ ночь, они выроютъ ровъ на берегу, наполнятъ его щепками и стружками, поверхъ наложатъ большія полнья, на нихъ трупъ, потомъ опять полнья и когда за неимніемъ горючаго матеріала, костеръ потухнетъ, его единоврцы соберутъ пепелъ, положатъ его въ ящичекъ и бросятъ въ открытомъ мор.

Агирре холодно выслушалъ вс эти подробности. Счастливецъ Кхіамуллъ! Онъ умеръ! Огня, побольше огня! О если бы онъ сжегъ весь городъ, потомъ ближайшія страны и наконецъ весь міръ!

Въ десять часовъ океанскій пароходъ поднялъ якорь.

Опираясь на бортъ, испанецъ видлъ, какъ становилась все меньше, словно тонула на горизонт, высокая скала, испещренная внизу рядами огоньковъ. На фон неба виднлся ея темный хребетъ, словно чудовище, прикурнувшее у моря, играя съ роемъ звздъ, сверкавшихъ между его лапами.

Пароходъ обогнулъ Punta de Europa. Огни исчезли… Теперь виднлась лишь восточная часть Горы, черная, огромная и голая. Только на самомъ крайнемъ ея пункт горлъ глазъ маяка.

Вдругъ на противоположномъ конц горы, словно выходя изъ моря, вспыхнулъ другой свтъ, въ вид красной черты, въ вид прямого пламени. Агирре угадалъ, что это такое!

Бдный Кхіамуллъ!

Огонь уже пожираетъ его трупъ на берегу. Люди съ бронзовыми лицами окружатъ теперь костеръ, какъ жрецы давно минувшихъ поколній, слдя за уничтоженіемъ останковъ товарища.

Прощай, Кхіамуллъ!

Онъ умеръ, мечтая о Восток, стран любви и благоуханій, стран чудесъ, и мечты его не осуществились. И на Востокъ же халъ Агирре съ пустой головой, съ утомленной, безсильной, истощенной душой, словно подвергся самой ужасной изъ пытокъ.

Прощай, нжный и грустный индусъ, бдный поэтъ, грезившій о свт и любви, продавая въ сырой дыр свои бездлушки!

Его останки, очищенные въ огн, растворятся въ лон великой матери-природы. Быть можетъ его хрупкая душа птицы снова оживетъ въ чайкахъ, кружащихся вокругъ горы. А быть можетъ она будетъ пть въ ревущихъ, пнящихся волнахъ подводныхъ пещеръ, аккомпанируя клятвамъ другихъ влюбленныхъ, которые придутъ сюда въ урочный часъ, какъ приходитъ обманчивая иллюзія, сладкая лживая любовь, чтобы дать намъ новыя силы продолжать нашъ путь по земл.

Старикъ Тофоль и двочка были рабами своего сада, обремененнаго непрерывнымъ плодородіемъ.

Они тоже были деревьями, двумя растеніями на этомъ крохотномъ кусочк земли — не больше носового платка, говорили сосди — который кормилъ ихъ въ награду за тяжелый трудъ.

Они жили, точно черви, прилпившись къ земл, и двочка работала, какъ взрослый человкъ, несмотря на свою жалкую фигурку.

Покойная жена дяди Тофоля, бездтная и жаждавшая дтей, которыя скрасили бы ея одиночество, взяла эту двочку изъ воспитательнаго дома. Въ этомъ садик она дожила до семнадцатилтняго возраста, но на видъ ей можно было дать одиннадцать, такъ хрупко было ея тльце, обезображенное узкими острыми плечами, выдающимися впередъ и образующими впалую грудь и горбатую спину.

Она была некрасива и надодала своимъ сосдкамъ и товаркамъ по рынку постояннымъ, непріятнымъ покашливаньемъ; тмъ не мене вс любили ее. Это было въ высшей степени трудолюбивое существо! За нсколько часовъ до разсвта она, дрожа отъ холода въ садик, уже собирала землянику или нарзала цвты. Она первая являлась въ Валенсію, чтобы занять свое мсто на рынк. Ночью, когда приходилось орошать садъ, она храбро хваталась за кирку и, подоткнувъ юбки, помогала дяд Тофолю пробивать отверстія въ склон горы, откуда вырывалась красная вода; высохшая и обожженная земля впитывала ее съ клокотаньемъ наслажденія. А въ т дни, когда цвты отправлялись въ Мадридъ, она носилась по саду, какъ сумасшедшая, обирая грядки и нося охапками гвоздику и розы, которыя скупщики укладывали въ корзины. Вс средства пускались въ ходъ, чтобы питаться этимъ маленькимъ клочкомъ земли. Приходилось быть всегда на мст, обращаясь съ землею, какъ съ упрямымъ животнымъ, которое не пойдетъ безъ кнута. Этотъ клочекъ земли былъ частью огромнаго сада, принадлежавшаго когда то духовенству и раздленнаго на участки. Расширявшійся городъ грозилъ поглотить садикъ, и дядя Тофоль, бранившій арендованный имъ клочекъ эемли, дрожалъ, однако, при мысли, что хозяина одолетъ жадность, и что онъ продастъ землю подъ постройку дома.