Индусъ улыбнулся, не безъ оттнка презрнія, и покачалъ головой.
Нтъ! Пусть каждый остается среди своихъ. Онъ сынъ своего народа и живетъ въ добровольномъ одиночеств среди блыхъ. Противъ симпатій и антипатій, коренящихся въ крови, ничего не подлаешь. Брахма, это воплощеніе божественной мудрости, раздлилъ людей на касты.
— Но, Бога ради, другъ мой Кхіамуллъ! Мн кажется, двушка въ род той, на которую я теб указываю, вовсе не достойна презрнія…
Индусъ снова разсмялся надъ его невжествомъ. Каждый народъ иметъ свои вкусы и свое обоняніе. Такъ какъ онъ считаетъ Агирре хорошимъ человкомъ, то онъ позволитъ себ открыть ему страшную тайну.
Пусть онъ посмотритъ на блыхъ, на европейцевъ, гордящихся своей чистотой и своими банями? Вс они нечистые, и имъ присущъ запахъ, котораго они никогда ничмъ не уничтожатъ. Онъ, сынъ страны лотосовъ и священнаго ила, долженъ длать надъ собой усилія, чтобы выносить ихъ прикосновеніе.
Отъ нихъ отъ всхъ пахнетъ — сырымъ мясомъ.
IV
Былъ зимній вечеръ. Небо было покрыто тучами. Было пасмурно, но не холодно. Луна и испанецъ шли медленнымъ шагомъ по дорог, ведущей къ Punta de Europa, къ крайнему пункту гибралтарскаго полуострова.
Они оставили позади себя Аламеду и берега Арсенала, пройдя между тнистыми садами и красноватыми виллами, населенными морскими и сухопутными офицерами, огромными госпиталями, похожими на цлое мстечко и казармами, напоминавшими монастыри, съ многочисленными галлереями, гд бгали кучи дтей или мыли блье и посуду солдатскія женщины, эти смлыя скиталицы по свту, сегодня находившіяся при гарнизон въ Индіи, а завтра въ Канад.
Облачное небо скрывало берегъ Африки, такъ что проливъ имлъ видъ безграничнаго моря. Напротивъ влюбленной парочки простирались темныя воды бухты и въ сумеркахъ слабо вырисовывались черныя очертанія мыса Тарифа, словно сказочный носорогъ, на морд котораго вмсто рога поднимался маякъ.
Сквозь сроватыя тучи проникалъ робкій лучъ солнца, треугольникъ тусклаго свта, похожій на излученіе волшебнаго фонаря, рисовавшій на темной поверхности моря большое блдно-золотое пятно. Въ середин этого круга блднаго свта скользилъ, какъ умирающій лебедь, блый мазокъ парусмой лодки.
Оба молодыхъ человка едва отдавали себ отчетъ въ томъ, что ихъ окружало.
Они шли погруженные въ свой эгоизмъ влюбленныхъ. Вся ихъ жизнь сосредоточивалась во взгляд или легкомъ касаніи тлъ, которыя на ходу встрчались. Изъ всей жизни природы для нихъ существовалъ только гаснущій вечерній свтъ, позволявшій имъ видть другъ друга, и тепловатый втеръ, шептавшійся въ кактусахъ и пальмахъ, казалось, служившій музыкальнымъ аккомпаниментомъ къ ихъ словамъ.
Въ правомъ ух звенлъ шумъ далекаго рева:- то море билось о скалы. Съ лвой стороны слышался, словно тихая пастушья свирль, шопотъ сосенъ, нарушаемый время отъ времени грохотомъ повозокъ, двигавшихся по горнымъ дорогамъ въ сопровожденіи роты солдатъ съ засученными рукавами и въ рубашкахъ.
Оба молодыхъ человка глядли другъ на друга съ нжностью, улыбались автоматично, какъ улыбаются влюбленные, и всетаки были исполнены грусти, той сладкой грусти, которая таитъ въ себ особое сладострастное чувство. Co свойственной ея рас положительностью Луна глядла въ будущее, между тмъ какъ Агирре довольствовался настоящимъ моментомъ, не думая о томъ, чмъ кончится эта любовь.
Къ чему разстраивать себя воображаемыми препятствіями!
— Я не похожъ на тебя, Луна! Я врю въ нашу судьбу. Мы женимся, объздимъ весь свтъ. He безпокойся! Вспомни, какъ я познакомился съ тобой. Былъ праздникъ Кущей. Ты ла, стоя, какъ цыгане, скитающіеся по свту и посл послдняго глотка возобновляющіе свой путь. Ты принадлежишь къ народу, который велъ бродячій образъ жизни и теперь еще скитается по земл. Я прибылъ вовремя. Мы удемъ вмст. По своей профессіи я самъ бродяга. Всегда мы будемъ вмст. Во всхъ странахъ, каковы бы он ни были, мы можемъ быть счастливы. И съ собой мы увеземъ, горячо любя другъ друга, весну и радость жизни.
Очарованная его страстными словами, Луна тмъ не мене сдлала печальное лицо.
— Дитя! — пробормотала она съ андалузскимъ акцентомъ. — Сколько сладкой лжи! Но вдь это всетаки ложь! Какъ можемъ мы обвнчаться? Какъ все это устроится? Или ты примешь мою вру?
Агирре остановился отъ удивленія и изумленными глазами посмотрлъ на Луну.
— Бога ради! Чтобы я сталъ евреемъ!
Онъ не былъ образцомъ врующаго. Жизнь оиъ провелъ, не придавая особеннаго значенія религіи. Онъ зналъ, что на свт существуютъ разныя вры, но въ его глазахъ католики были, безъ сомннія, лучшими людьми. Къ тому же его могущественный дядя, подъ страхомъ гибели карьеры, совтовалъ ему не смяться надъ подобными темами.
— Нѣтъ! Я не вижу въ этомъ необходимости. Но должно же быть средство выйти изъ этого затруднительнаго положенія. Я еще не знаю, какое, но, несомнѣнно, оно должно существовать. Въ Парижѣ я зналъ очень видныхъ людей, женатыхъ на женщинахъ твоего народа. He можетъ быть, чтобы этого нельзя было устроить. Я убѣжденъ, все устроится. Да, вотъ идея! Завтра утромъ, если хочешь, я пойду къ великому раввину, «духовному вождю», какъ ты выражаешься. Онъ, кажется, добрый господинъ. Я видѣлъ его нѣсколько разъ на улицѣ. Кладезь премудрости, какъ утверждаютъ твои. Жаль, что онъ такой грязный и пахнетъ прогорклой святостью. He дѣлай такого лица! Впрочемъ это пустяки. Нужно только немного щелока, и все обойдется. Ну, не сердись. Этотъ добрый сеньоръ мнѣ очень симпатиченъ, съ его козлиной бѣлой бородкой и слабенькимъ голоскомъ, точно доносящимся изъ другого міра. Повторяю, я пойду къ нему и поговорю съ нимъ: «Сеньоръ раввинъ! — скажу я ему. — Я и Луна, мы любимъ другъ друга и хотимъ жениться, не такъ какъ женятся евреи, по договору и съ правомъ потомъ раскаяться, а на всю жизнь, во вѣки вѣковъ. Соедините насъ узами съ головы до пятъ. Никто ни на небѣ ни на землѣ не сможетъ насъ разъединить. Я не могу измѣнить своей религіи, ибо это было бы низостью, но клянусь вамъ, что при всей моей приверженности къ христіанству Луна будетъ пользоваться большимъ вниманіемъ, лаской и любовью, чѣмъ если я былъ бы Мафусаиломъ, царемъ Давидомъ, пророкомъ Аввакумомъ или кѣмъ-нибудь другимъ изъ тѣхъ х_в_а_с_т_у_н_о_в_ъ, о которыхъ говорится въ Священномъ Писаніи».
— Молчи, несчастныйі — прервала его еврейка съ суеврнымъ страхомъ, закрывая ему одной рукой ротъ, чтобы помшать дальше говорить. — Замкни свои уста, гршникъ!
— Хорошо, я замолчу, но я убжденъ, что какъ-нибудь это устроится. Или ты думаешь, что кто-нибудь сможетъ насъ разъединить посл такой искренней, такой долгой любви!
— Такой долгой любви! — повторила Луна, какъ эхо, вкладывая въ эти слова серьезное выраженіе.
Замолчавъ, Агирре, казалось, былъ поглощенъ очень трудными вычисленіями.
— По меньшей мр мсяцъ прошелъ! — сказалъ онъ наконецъ, какъ бы удивляясь, сколько съ тхъ поръ прошло времени.
— Мсяцъ, нтъ! — возразила Луна. — Гораздо, гораздо больше!
Онъ снова погрузился въ размышленія.
— Врно. Больше мсяца. Вмст съ сегодняшнимъ тридцать восемь дней. И мы видимся каждый день. И съ каждымъ днемъ любимъ другъ друга все больше!
Оба шли молча, опустивъ головы, какъ будто поглощенные мыслью объ огромной продолжительности ихъ любви. Тридцать восемь дней!
Агирре вспомнилъ полученное вчера вечеромъ отъ дяди письмо, исполненное удивленія и негодованія. Уже два мсяда онъ находится въ Гибралтар и не думаетъ отплыть! Что это у него за болзнь? Если онъ не желаетъ занять свое мсто, пусть возвращается въ Мадридъ. И невозможность настоящаго положенія, необходимость расторгнуть узы этой любви, постепенно овладвшей имъ, вдругь представились ему со всей ихъ настоятельностью и тяжестью.
Луна продолжала итти, склонивъ голову и шевеля пальцами одной руки, словно считая.
— Да, врно! Тридцать восемь дней. Боже. мой! Какъ могъ ты такъ долго меня любить. Меня! Старуху!
И такъ какъ Агирре посмотрлъ на нее съ удивленіемъ, она меланхолически прибавила:
