— А твои дела в Риме? — спросила Ливия.
— Подождут. — Он взял ее руку и прижал к своей груди. — Настоящее — здесь. И твое и мое. Не надо противиться судьбе.
…Через несколько дней Ливия поговорила с отцом.
Децим только что уехал из Рима вместе с новоиспеченной супругой; после прощания с сыном Марк Ливий имел озабоченный, даже несколько растерянный вид. Признаться, Ливия считала, что отец напрасно отослал Децима в имение, недаром накануне отъезда ее брат вел себя так, будто отправляется в ссылку. Но сейчас речь пошла о другом.
Они вышли в перистиль и сели на влажную скамью, к которой со всех сторон тянулись уже лишенные цветов, зато обильно унизанные шипами ветки розовых кустов. Дул холодный ветер, он гнал по дорожкам увядшие листья, сухие веточки и серую пыль.
— Что ты хотела сказать? — спросил Марк Ливий. Ему показалось, что постоянно терзавшее дочь душевное напряжение и странное тайное упорство исчезли, она смотрела невозмутимо, уверенно и спокойно.
— Я думала, ты обрадуешься тому, что мы с Луцием примирились, — отвечала она.
— Я рад, — коротко и несколько резковато произнес Марк Ливий. — Хотя мне трудно судить, насколько это хорошо.
— Почему? Тебе всегда нравился Луций.
— Потому что мне неизвестно, как ты поступишь, если вдруг снова появится тот, другой, — промолвил отец и прибавил: — Да, мне нравится Луций, хотя, признаться, я никак не ожидал, что он будет так зависеть от женщины.
— Будь ты на месте Луция, то отверг бы такую, как я, раз и навсегда? — прямо спросила дочь, и Марк Ливий тяжело проронил:
— Не знаю.
Потом неожиданно поднялся и направился к выходу, и тогда Ливия, не выдержав, сказала ему в спину:
— Наверное, ты прав. Мне очень хотелось бы что-нибудь узнать о… том человеке, но некого попросить. Жив ли он…
Марк Ливий повернулся и ответил, стараясь сохранить спокойствие и не выдать себя выражением лица:
— Боги дважды указали тебе путь, третьего раза не будет, Ливия. Теперь, когда у тебя есть дочь, ты, наверное, можешь понять, что я чувствую… хотя, признаться, я и сам не понимаю, почему, вопреки всякому здравому смыслу, снова прощаю и поддерживаю тебя. После того, как Луций рассказал о тебе всю правду…
Молодая женщина вспыхнула, но не опустила глаза.
— Иногда я думаю, — жестко закончил Марк Ливий, — лучше б ты уплыла на Сицилию и не вернулась. Что касается того человека: все дороги ведут в Рим, и если он жив, то рано или поздно окажется здесь, а если умер, ты сама придешь к нему в назначенный богами час. Так уж устроен мир: все мы когда-то встречаемся — и получаем по заслугам.
С этими словами он вновь повернулся и быстро вышел из перистиля.
Прошло два месяца. В один из тихих мартовских вечеров Ливия уложила Асконию и решила почитать, пока еще не стемнело. Она прошла в библиотеку; это была небольшая, но красивая комната: ящики для свитков сделаны из драгоценных пород дерева, полки заставлены бюстами Муз. Ливия заметила, что за время их разлуки Луций существенно пополнил библиотеку, доставшуюся ему в наследство от покойного отца.
…Немного поколебавшись, молодая женщина все же переселилась в дом мужа. Луций не настаивал, он выжидал, и Ливия не сочла возможным слишком долго тянуть с ответом: это было бы слишком жестоко, особенно после того, как он столь внезапно и пылко обнажил перед нею тайники своего сердца.
Пока Ливия жила в доме отца, в ней постепенно пробуждались мысли о том, что своим безумным упрямством она не только губит будущее дочери, но и причиняет глубокое горе ни в чем не повинным людям: своему мужу и отцу. Не выдержав, она заговорила об этом с подругой, и Юлия со свойственной ей рассудительностью произнесла:
— Прошло больше года; если от него нет никаких вестей, пора возвращаться к разумной жизни.
— Кажется, Пенелопа ждала Одиссея несколько дольше, — невесело пошутила Ливия, на что Юлия невозмутимо отвечала:
— Так ведь он был ее мужем!
В те дни Ливия много думала об отце. Каково было ему, высшему чиновнику и уважаемому человеку, жить, зная, что его дочь вела себя дурно еще до замужества, а впоследствии запятнала родовое имя тем, что сбежала из дома с человеком, осужденным на смерть, и развелась с мужем? Известно, что женщины неподсудны государству, их может судить только семья, отец или муж. И мало ли было в Риме отцов и мужей, которые выносили таким, как она, смертный приговор?! В глазах всемогущих богов, да и многих сограждан они с Луцием оставались мужем и женой: слишком многое в Риме основывалось на верованиях, давно и прочно укоренившихся в глубине человеческих душ. И теперь Ливия все более явственно ощущала бремя вины перед близкими и ответственность за судьбу своего ребенка. Как всякая женщина, она окончательно повзрослела с рождением дочери и уже не могла, да и не хотела играть с судьбой.
Вскоре Ливия переселилась в дом мужа, и Луций вел себя так, будто ему совершенно не в чем ее упрекнуть.
…Она не успела выбрать свиток для чтения — вошла рабыня с сообщением, что возле ворот стоит какой-то воин.
— Он спрашивает тебя, госпожа!
Ливия тотчас направилась к выходу. Она совершенно не представляла, кто это может быть; в первую очередь у нее мелькнула мысль, что, возможно, кто-то принес ей весть о Гае Эмилии.
Женщина вышла за ворота и увидела его — светловолосого, голубоглазого молодого мужчину. Она остановилась, не понимая, что ему нужно, — Элиар выглядел совершенно неузнаваемым в своем воинском облачении.
— Привет, госпожа, — негромко промолвил он.
— Элиар! — воскликнула пораженная Ливия и радостно устремилась к нему. — Ты жив!
Элиар кивнул. Он стоял, не двигаясь, и прижимал к груди какой-то сверток.
— Откуда ты?!
— Из армии. Я ненадолго, быть может, на несколько дней…
— Но каким образом…
— Про это долго рассказывать, — перебил он. — Прости, госпожа, но я хочу узнать о Тарсии.
— Тарсия здесь. Она вернулась в Рим вместе со мной. Лицо Элиара просветлело.
— Я могу ее увидеть?
— Конечно. Только не в моем доме. В жизни Тарсии произошли некоторые перемены…
— Вот как? — произнес он заметно упавшим голосом.
— Нет! — Ливия улыбнулась. — Все осталось по-прежнему: она очень обрадуется тебе. Просто теперь она… Сейчас я тебе расскажу. Войди в дом!
Элиар как-то странно замялся. Потом вдруг сказал:
— Туг у меня ребенок. Он давно не ел, боюсь, умрет.
— Ребенок?! — изумилась Ливия. — Чей?
— Будем считать, что мой.
— Сколько ему? — спросила молодая женщина, пытаясь скрыть смятение.
— Точно не знаю. Наверное, несколько месяцев.
Они вошли в дом, Элиар опустил свою ношу на скамью. Ливия осторожно развернула плащ и освободила ребенка от насквозь промокших тряпок.
Это был мальчик, двух или трех месяцев от роду, с виду очень слабый и хилый. Он уже не мог плакать, только тихо попискивал.
— У моей дочери есть кормилица, — сказала Ливия, — сейчас я ее приведу.
Она велела рабыням позвать кормилицу и принести чистые пеленки.
— Наверное, ты тоже голоден? Сейчас я прикажу подать ужин. Уже поздно: оставайся ночевать.
Элиар слабо улыбнулся:
— В твоем доме? Ведь это Рим, а не Греция, госпожа! К тому же мне хочется поскорее увидеть Тарсию. — И вдруг спросил: — А где Гай Эмилий?
Ливия обняла руками плечи.
— Не знаю, — сказала она, облизнув сухие губы. Ее щеки пылали. — За меня прислали выкуп, и я смогла уехать. А Гай остался на острове, у пиратов, и мне до сих пор неизвестно, что с ним стало.
Больше они об этом не говорили; пришла кормилица и унесла ребенка, между тем Ливия велела подать Элиару вина и оставшийся от ужина кусок жаркого.
— Твой муж дома? — спросил молодой человек.
— Нет, — отвечала Ливия, — Луций пошел к моему отцу. Не беспокойся, он не скоро вернется. Садись и ешь, а я расскажу тебе о Тарсии.
Она не упомянула ни о том, что случилось с гречанкой на острове, ни о Карионе. Сказала только, что, несмотря на все уговоры, Тарсия решила жить отдельно и нанялась в мастерскую, где работали женщины, вольноотпущенницы и рабыни, умеющие шить и вышивать золотом. Они выделывали ковры и покрывала с вытканными изображениями зверей и различных мифологических персонажей, а также вышивали на туниках всевозможные украшения. Она сняла квартиру на Субуре и приобрела скромную обстановку.
