Он прицельно посмотрел вниз. Вода. Слишком холодная и быстрая для того, чтобы безропотно принять еще сохранившиеся в нем частички человеческого тепла. Он сделает это иначе. Не то чтобы он не хотел жить — просто больше не видел в жизни никакого смысла. Лучше умереть сейчас, чем страдать до конца и быть собственной тенью.

Той ночью он не вернулся домой, он остался наедине с внешней — и своей собственной пустотой. Он думал. Он все еще пытался решить.

…Солнечный свет — он был везде, заливал все вокруг, бесстыдно лез во все щели, пробивался сквозь занавеси, обжигал кожу, слепил глаза. Но даже если б на Рим внезапно опустилась ночь, Элий бы этого не заметил. Они с Дейрой поднимались по лестнице, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, опьяненные бесчисленными поцелуями и ожиданием еще больших радостей, какие надеялись получить в пустой квартирке, в роскошной, зовущей полутьме, за закрытыми ставнями и дверями.

— Дома, правда, никого нет? — опасливо допытывалась девушка.

— Никого! Мать в эти часы всегда уходит на рынок. Карион тоже где-то бродит со своими стихами.

— А тот человек, с которым живет твоя мать?

Элий нахмурился, на мгновение задержавшись на ступеньке.

— Он исчез. Мать не хочет ничего говорить, а я и не спрашиваю. Мне он никогда не нравился. Как посмотрит, так сразу понимаешь: хорошего не жди.

Они вошли в квартирку. Сильно нагретый тяжелый воздух. И едва уловимый запах заброшенности, странным образом поселившийся здесь в последние дни, несмотря на то что в комнатках было чисто убрано, а все вещи лежали на своих местах.

Элий остановился перед Дейрой и замер, слушая бешеный толчки сердца в своей груди. Девушка пытливо смотрела на него своими темными глазами.

— А ты женишься на мне… потом?

— Женюсь! — пылко прошептал Элий.

Если бы в эти минуты она попросила бы его совершить восхождение на Олимп, он согласился бы и на это.

…Они не помнили, сколько времени провели в любовном угаре, обретая то, что обретаешь лишь раз в жизни, в юности, пока Элий не уловил что-то постороннее. Он словно бы почувствовал толчок — на самом деле это был внезапно раздавшийся звук — и понял, что задремал. Лежащая рядом Дейра испуганно приподняла голову; ее пальцы вцепились в измятые простыни.

Кто-то вошел в дверь и пересек помещение уверенным шагом. Все еще с трудом соображая, Элий быстро протянул девушке ее тунику и кое-как оделся сам.

— Наверное, это Карион! — шепнул он Дейре.

Ее глаза округлились.

— Что же делать?

— Ничего. Возможно, он уйдет.

Они затаились в жаркой тишине, обратившись в слух. Временами в соседней комнате раздавались приглушенные звуки, иногда они исчезали, потом появлялись снова… Карион не уходил, он что-то делал, и в конце концов у Элия лопнуло терпение. Что с того, если он привел сюда Дейру? Он уже взрослый и способен отвечать за свои поступки. Он жестом велел девушке молчать и оставаться на месте, после чего осторожно выглянул в соседнее помещение и — в следующую секунду резко бросился вперед. Его взгляд метнулся к столу; мгновением позже Элий протянул руку, схватил нож и, приподнявшись на цыпочки, одним махом обрезал веревку. Его сознание обжег звук упавшего тела — юноше почудилось, что это стук чего-то неживого. Но нет… Закашлявшись, Карион инстинктивно схватился за шею и даже не зажмурился от хлесткого удара по щеке, каким наградил его Элий.

— Хотел бы я знать, кто из богов лишил тебя рассудка?! А если б это увидела мать?!

Побелевшие губы Кариона шевельнулись, а мучительно расширенные темные глаза уставились на вделанный в потолок железный крюк, к которому некогда была подвешена колыбель, а теперь болтался обрывок веревки. Потом перевел взгляд на Элия и увидел рядом с лицом брата лицо незнакомой девушки, смотревшей с любопытством и испугом.

— Это было… неправильно, — прошептал он и прибавил: — Я завтра же уеду в Афины.

— Это не неправильно, а глупо! Или, пожалуй, не глупо, а расчетливо! Ты привык все делать напоказ, тебе нужно было покрасоваться даже… в смерти! — яростно вскричал Элий. — И поразят меня громы Юпитера, если я позволю тебе уехать в Афины прежде, чем ты окончательно приведешь свои мысли в порядок!

— Мысли? А как быть с чувствами? Повисла пауза.

— Тебе что, некого любить?

Внезапно Карион слабо улыбнулся и, отыскав руку брата, легко сжал ее в своей.

— О да!

Ливия лежала и думала, глядя на косо падающие в полуоткрытую ставню солнечные лучи и тонкие прозрачные тени на полу и стенах и наслаждаясь приятной тишиной. На какие-то мгновения (в последнее время это случалось все реже) шумный суетливый мир остался там, за стенами спальни, здесь же царил почти осязаемый мягкий покой.

Вчера она слишком поздно вернулась домой и потому, вопреки обыкновению, позволила себе немного понежиться в постели.

Сейчас Ливий не хотелось никого видеть. Она представила, как после умывания и завтрака проскользнет в сад и будет бродить между облитых неярким утренним светом теплых колонн знакомых с детства платанов, удивляясь их спокойному величию и впитывая их силу.

Она ездила в имение к Дециму и вернулась совершенно опустошенная и в то же время странным образом просветленная — и что-то понявшая для себя. Благодарение богам, оно почти ушло, то, появившееся в свете последних событий чувство, будто в самой сути жизни заложено некое трагическое начало, будто с течением лет человек только теряет: молодость, чувства, близких людей. Себя.

Веллея родила девочку и при этом осталась жива. Она лежала в постели, такая худенькая и бледная; казалось, будто видны лишь неподвижные черные глаза и окаймлявшая лицо полоска темных волос.

Она так измучилась, что у нее не осталось сил даже для радости, а Децим плакал в соседней комнате в объятиях Ливий: то ли от раскаяния, то ли от сознания миновавшего несчастья.

— Пусть девочка, — говорил он, — все равно я больше не заставлю Веллею рожать. Как я вел себя, Ливия, и что делал, ты даже не представляешь! Я мог оскорбить ее и без конца попрекал тем, что она не может выносить хотя бы одного ребенка, тогда как другие женщины рожают по десять. Я переспал со всеми молодыми рабынями, какие есть в имении, — Веллея прекрасно знала об этом и все терпела. Я обвинял ее в том, что моя жизнь не удалась. И… что теперь? — Он беспомощно уставился на сестру.

Ливия не удивилась. Она сказала:

— Теперь исчезнет все наносное, ты перестанешь попусту растрачивать себя.

Децим в сомнении покачал головой:

— Не знаю, не знаю. Помнишь, однажды ты вспомнила, как я сказал: «Наше будущее уже существует»?

Ливия кивнула.

— И мы, — продолжил Децим, — существуем в нем — такие, какими нас создали боги, какими нас сделает прожитая нами жизнь. Ничего не меняется: мы — это и есть наши слова, мысли, достоинства и недостатки. Все совершенное, передуманное мною — это и есть я. Разве я смогу избавиться от этого? — И прибавил со вздохом: — Судьбу-то в кости не выиграешь…

— Вы можете переехать в Рим. Сейчас у нас два дома; мы вновь поселимся у Луция, а ты станешь жить в отцовском, — сказала Ливия, хотя была уверена в том, что Луций не придет в восторг от такого предложения.

— Нет, — невольно отстранившись, ответил Децим, — основная часть моей жизни прошла здесь, мне уже не оторваться от нее. Я и не заметил, как они вошли в меня — эти пейзажи, этот воздух, эти тихие сумерки, весь тот уклад, что издавна существует здесь. Рим манил меня все эти годы, но то был зов призрака, заглушивший голос настоящего. Он научил меня ненавидеть даже тебя. Мне казалось, ты удачливее, тебя любят боги…

Ливия думала о том, что время все расставило по своим местам, можно сказать, многое решило за них. Вот и она знала наверняка, что будет жить с Луцием Ребиллом до скончанья своих дней, и ничуть не жалела об этом. Ее любовь превратилась в воспоминания, приятные, иногда печальные, но — не слишком тревожащие душу.