Напоследок, за полтора месяца до ухода, мне дали первый и последний выговор. Выговор от высшего начальства получили ещё двое врачей кроме меня: у одного из-за неправильно поставленного диагноза умер на участке больной; другой прогуливал и пьяный засыпал прямо на работе на глазах пациентов. Мне дали выговор, посмотрев на выбор 5 амбулаторных карт с моими записями. Замечания, которые мне сделали, показались мне смешными, годящимися только для вечера юмора, но их приравняли к смерти больного по халатности и пьянству на работе. Я показала амбулаторные карты и выговор заведующей поликлиникой, написала опровержение этого абсурда и отправила его к главному врачу ЦРБ. Заведующая поликлиникой ничего не могла сделать, так как была лишь бесправным промежуточным звеном. Главврач, наверное, выбросил в урну моё опровержение, не читая. Заместитель главного врача по экспертизе Смирнова Л. С., молодой амбициозный доктор, демонстрируя свою дебильность, учила меня делать записи в амбулаторной карте. Например, я писала: "сухожильные рефлексы равномерны – S=D". Это допустимое сокращение: S- sinistra (слева), D – dextra (справа). Она придиралась к другому: надо добавить "на обоих ногах". Я сопротивлялась: "А что, бывают разве три ноги? Их всегда две. Об этом и говорит запись "S=D", то есть сесть и левая, и правая нога, а если бы была одна нога, то записи "S=D" и слова "равномерны" не было бы". Вот в таком ракурсе происходило моё обучение русской грамоте на склоне моей врачебной деятельности, и, как неспособной ученице, мне она и поставила "двойку" – выговор.

Заведующая поликлиникой Борисова Инесса Николаевна на моих проводах была немногословна. Первое, что она сказала: "Светлана Фёдоровна – честный человек". Как хорошо, что это было замечено, и что это главная черта моей личности! Для меня это было главным – не потерять совесть, сохранить честь. Я чувствовала себя птицей, томящейся много лет в клетке, и, наконец, вылетевшей на свободу. Мне не верилось в это, как когда-то не верилось в то, что я получила квартиру. Я как будто тащила на своих плечах горы, и вот, легко. Свобода!

Меня спрашивали, почему же я не доработала двадцать дней?

– Это для отчёта на страшном суде – отвечала я. – Когда Бог призовёт всех к ответу, он спросит у меня, почему я, видя, как мерзко устроена наша медицина, однако, трудилась в ней 30 лет, получая деньги за свою работу. Я отвечу, что трудилась через силу, и даже не смогла доработать до пенсии, и даже ушла досрочно.

Бог возразит мне:

– Но ведь только двадцать дней не доработала.

– Тогда я предъявлю ему свою трудовую книжку и покажу ему запись на другой странице, и он увидит, что я не работала почти два года, питаясь травой, кореньями и ягодами. Об этом следующая глава.

Когда началась перестройка – раздолье для аферистов и хапуг, стало всем, и медикам в том числе, ещё тяжелее жить. Каждый искал свою нишу в новых условиях. К власти лезли, расталкивая локтями, сильные, активные люди, любящие власть, деньги и привилегии. Таковых в нашем коллективе, называемым Филиалом Љ1 ЦРБ г. Кинешмы, не оказалось. В качестве заведующего Поликлиникой нам прислали психиатра Чернявского Александра Гавриловича – олицетворение бюрократизма и глубокого равнодушия к больным, плоть от плоти, кровь от крови нового времени. Наверное, он был самым исполнительным промежуточным звеном между властью и врачами, доводя до коллектива реализацию всех постановлений и приказов. Кроме этого, он часто отлучался в Москву, где обучался психотерапии по какой-то американской методике. В дальнейшем, получив звание магистра каких-то наук, он занялся платным лечением больных. Кроме этого, он был подростковым врачом и играл большую роль в определении годности или негодности подростков к служению в армии.

Когда он вошёл в мой кабинет, я, как и много лет назад, увидев Тоню, жену сына, почувствовала то же самое: как будто кто-то мягко толкнул меня в грудь. Конечно, внешность его была отталкивающей: тяжёлая, выступающая, как у преступников, нижняя челюсть; тяжёлый пристальный взгляд из-под нависающего над глазами выпуклого лба; лысая голова. Но дело было всё-таки не во внешности; мало ли уродов я видела, но никаких толчков от этого не чувствовала. Он был безобразен изнутри.

Начало его деятельности ознаменовалось тем, что вдруг стали пропадать бесплатные путёвки в Ивановскую Сосневскую бальнеолечебницу, перестали поступать дефицитные лекарства, отпускаемые ранее регулярно на наш филиал. До появления заведующего наблюдать очередь на дефицит коллеги доверили мне, и я честно вела наблюдение. Каждый пациент знал, в каком месяце ему надо брать отпуск для лечения в Сосневе. Все тяжёлые больные получали дефицитное лекарство – церебролизин в порядке очереди. Но всё нарушилось с приходом Чернявского. Он, не мигая, глядя прямо в мои зрачки, лгал о том, что путёвок в Соснево на наш филиал в настоящее время не отпускают, и при этом чернил заслуженного врача, заведующую центральной поликлиникой Захарову Лидию Ильиничну, уверяя, что у неё плохо с головой, и от старости у неё снизилась память. Лидия Ильинична говорила противоположное, что теперь все дефицитные лекарства получает наш заведующий Чернявский, и я должна спрашивать с него.

Дефицитом пользовались спекулянты: если в аптеке коробка церебролизина стоила 70 копеек, то мои больные покупали её уже за 100 рублей и не выдавали своих "благодетелей". Лекарство действительно было очень эффективным при лечении больных с параличами, и больные не жалели никаких средств, чтобы достать его. Один больной продал последнее пальто и не выходил больше на улицу, чтобы приобрести коробку церебролизина. Так как я следила за очерёдностью на лечение в Соснево и на получение церебролизина, то больные от терапевтов шли ко мне, и я записывала их в порядке очереди в свой журнал. В это время одна женщина, не пожелавшая ждать своей очереди несколько месяцев, предложила мне взятку. Я удивилась такой наглости и долго убеждала её, что и те, которые ждут своей очереди, такие же люди, как она, а болеют даже тяжелее, чем она. Я уже месяц ходила к Чернявскому, ожидая путёвки для другой больной, которая всё ещё не брала отпуск, необходимый для лечения. Я звонила в Соснево, звонила Захаровой Л. И., но она уже трубку бросала, не понимая, зачем я пристаю к ней, если у нас есть свой заведующий. И тут я узнала, что женщина, предлагающая мне взятку, легко получила путёвку в Соснево у Чернявского, а терапевт Юрова Нина Ивановна заполнила её, считая, что путёвка горящая, и любительница получать всё без очереди уже лечилась в Сосневе.

Та же история происходила и с церебролизином. В тот месяц мои тяжело больные так и не дождались церебролизина, а в соседнем процедурном кабинете его получали больные, которые никогда не стояли в очереди, и которым он был даже не показан.

Тогда я решила выступить на очередном общем собрании сотрудников, и заранее поставила об этом в известность Чернявского. Он разрешил, как разрешал всем и всё, о чём бы его не попросили. Он всегда шёл навстречу желаниям медработников: дать подработку – нет проблем, взять отгул – сколько хотите, уйти пораньше с работы – пожалуйста. Да хоть совсем не работайте, но только напишите хорошо отчёты, оформите правильно документы – вот и все требования. Он никогда не повышал голоса, никого ни за что не отчитал – для этого была старшая медсестра, Байкова Валентина Кондратьевна. Её все боялись. Она была настоящей хозяйкой поликлиники, работая в ней уже около 50 лет. Я её не боялась нисколько – так она меня чуть не избила за непослушание, запустив в мою голову пачку амбулаторных карт. Она верно служила всем постоянно меняющимся заведующим; первая приходила на работу и последняя уходила, открывая и закрывая поликлинику. Её командный голос на высоких тонах постоянно раздавался то там, то тут. Валентина Кондратьевна работала вместе с отолярингологом и окулистом, а когда те отсутствовали, заменяла их. К больным она относилась исключительно внимательно, никогда не повышая на них голос.