Собственно говоря, зачем человеку такой образ жизни? Его-то ровесники, из тех, у кого сохранилось здоровье, часто выбирают бутылку да рыбалку. Ну, копание на грядках, на даче. Николай Алексеевич почти без выходных бегает по городу с газетами, суетится, этакая живая кровиночка рыночного общества. И ведь знает, что капитализм — это не идеальная штука, это не сладко. Других продавцов-конкурентов надо обогнать, знакомому человеку даже 50 копеек не скостишь. Обижается кое-кто за это на Доброва. Но есть и благодарные люди, которым на рынке он, с манерами торговца-зазывалы, помог пристроить котят в хорошие руки. Такая жизнь…
Познакомившись получше, однако, понимаешь, что оказалась человеку близка трудовая протестантская этика — основа, душа рынка. Энергичный труд, накопление достатка, разумные траты. Секреты свои выдохнет Добров, когда с ним сойдешься. Труд, бизнес ему нужны как противовес вину, скуке, безделью. В недалекой прошлой жизни не бизнесмен, пенсионер Добров, как сам признается неоднократно, даже попадал в реанимацию после алкогольных злоупотреблений. Но однажды решил подвести под этим черту. Найти себе дело. Газеты, кстати, ему не чужды: в молодости немного не закончил филологический факультет Уральского госуниверситета и всю жизнь был активным рабкором городских газет. Теперь ими торгует.
Но вот, сколько ни пытай Доброва о впечатлениях его поездок, никогда не услышишь восхищений, восторгов, больших эмоций. Он там многое пропускает как будто мимо внимания. Хотя изучает иностранные языки. Едет российский пенсионер на Запад, как сам говорит, для смены обстановки. И чуть не самые яркие впечатления у него получаются о россиянах, с которыми путешествовал в одном автобусе. Москвичам на следующий год посылает посылки с уральскими кедровыми орешками, рассказывает о знакомстве с жителями Дагестана. А то, что видел Колизей, видел Рим и Венецию, от Польши до Испании катался на туристическом автобусе, — всё как будто… ничего. Правда, бережно хранит фотографии с видами европейских городов, где сам-то, например, рядом со знаменитыми венецианскими каналами. Ну, и такую жизнь считает вполне разумной и нормальной, чтобы, потрудившись, не щадя сил, просто так махнуть в Париж или на берег моря в Болгарии.
ОСОБЕННЫЙ ТАЛАНТ
О жизни его никому особенно не известно, и сам род его занятий для большинства остается тайной. А зовут Иваном, по отчеству Ивановичем. Хотя и имя это не настоящее, да и отчество, наверное, тоже было другим. Многие видят, что этот уже пожилой, потрепанный жизнью мужчина неразлучен с девочкой лет шести. Вместе куда-то уезжают на велосипеде, вместе возвращаются. Да еще можно заметить, что в этот коммунальный дом, в ничем не примечательную квартиру приходят, приезжают чужие, неизвестные люди.
Однажды, когда велосипед стоял во дворе, а Иван Иванович мирно копался в огороде, мне пришла в голову идея поговорить с ним.
Чайнички разных фасонов в ряд на полочке, часы со старинным боем, в которых непременно должна быть изящная кукушка, сундук — фамильный сундучок с музыкальным звоном. Открывается замок… и звон. Душа живая в этом дереве, в сундучке, что делал мастер из славного города Российской Империи — Екатеринбурга, в старинной купеческой горке-комоде, что стоит тут же рядом. Ковер ручной работы. Вышиты на темном дивные цветы: лазоревые и алые. Оловянная игрушка: кудрявый веселый парень дует в дуду и пляшет, обнявшись с медведем. Ах, возвеселись душа… Всё не могут ноги остановиться, всё идут в пляс по зеленой мураве. А вот полушка — деньга допетровских времен с гербом московского государства — орлом двуглавым. Держали её еще, может, в руках стрельцы, в кабаке давали за неё кружку зелена вина людям гулящим, лихим. Или торговали на полушку пирогами почтенные, богобоязненные купцы.
"Я у монашки одной когда-то на квартире жил, — рассказывает Иван Иванович. — С того-то и началось. Отдала мне иконы временно, на сохранение, а через два дня сама померла. От этих икон что-то повернулось во мне, и тогда открыл я в себе особенный талант — находить старые вещи. Очень это интересно. Самое интересное — именно найти. В той стороне, за Бочкаревой, за Меркушиной, была когда-то деревня Кривая Лука. Дома стоят, а народу, жителей, никого не осталось. Я туда поехал. Дураком обзывали и всяко, но вывез оттуда и иконы, и ткацкий станок, что сейчас в амбаре лежит. Так и пошло! В Усть-Салду ездил к старикам, старухам, завел знакомства. Да, бывает, хожу по пустому дому, по чердаку, вспомню, старуха, что здесь жила, говорила: полезешь на чердак, так возьми икону. Под ноги взглянул: а вот я по иконе-то хожу. Она два метра в размере, соборная. Были в деревнях иконы, что раньше в монастырях в дорогих окладах стояли. Нынешнему настоятелю монастыря я помогал их добывать. В Усть-Салде подарили в одном доме старинные иконы, с тем, чтобы я вернул их храму. А вот эту горку-комод, не поверите, я купил за 15 рублей. Хозяева перемену декораций в комнатах делали, мебель покупали, а эту, чтоб не мешаться. Попросили меня: "Дай, Иван, хоть за нее рублей 15". Я, разумеется, дал. А вот та, другая горка, куплена уже за три бутылки вина. Ковер привез из Лебедевой — ездил туда с заготовителями, так его там в тряпье и сдали. Это вот неизменно у меня — комоды и ковер. Да, а икон-то разных перебывало: и Воскресение Христово, и лики архангелов… Однажды попалась икона драгоценная, что в золотых вратах лишь ставят. А у меня уже тогда появились связи. Один человек, он и по заграницам знает, и всюду.
Тогда купили телевизор, как раз Любаше к дню рождения. А я на ту икону пять телевизоров мог бы купить. Раньше у каждой старухи иконы в доме были; если кому не хватает выпить, икону с собой, ко мне идут. Придут. Ну, сколько? Пятерка. Давайте. А сундук этот фамильный, со звоном, так мне отдали совсем за пачку дрожжей. Мебели много, игрушек из глины, наличники, самовары медные"…
ВАЛЕНКИ, ВАЛЕНКИ…
В ближней округе ни одного пимоката, кроме старого Федора Степановича Завалина, с которым мы сидим, перебираем все истории. В самые худые времена и то были на селе пимокаты, а теперь умер и Наум Фалалеев, умер и Петр Яковлевич Завалин. А Федор Степанович нынче занемог, скатал вон только одни валенки, что просила соседка. Внучке, девочке, которой и годика не исполнилось. А чуть подрастет, начнет ходить, и обрадуется снежной русской зиме, ледяным горкам, санкам. И будут греть ножки теплые валеночки, кустарно свалянные старым дедушкой. Еще и из своей шерсти катал Федор Степанович, да и за работу не брал много. Не дороже обходились они покупателям, чем фабричные, магазинные. А разве сравнишь товар?
Был мастер моложе — по-другому работал. Помногу делал: и для мужчин, и для женщин свой фасон, и ребятишкам. Сколько он их перекатал! Махнет рукой: не считано, мол, не припомню. Со всей деревни люди приходили. А и теперь еще идут. Да года не те.
Теперь люди и в магазине валенки берут на два размера больше. Потому что такие валенки садятся: пройдешь по сырому снегу, промочишь, и станут они меньше. Если наоборот — холод, то колеют, и ноги мерзнут. Для ускорения производственного процесса, экономии материалов или еще чего-то такого жуткого специалисты с дипломами, полученными в одновременно талантливом и бездарном государстве, благословляют применение серной кислоты. Я не знаю, может, это что-то другое, какой-нибудь химический препарат, но Федор Степанович, поведавший мне об этом, утверждает: кислота. Он с ней борется, и валенки, принесенные в починку, садит на колодку. Стирает их в горячей воде… В тонкости мне не вникнуть, но кислоты становится меньше. Валенки уже не "садятся". Носите на здоровье, добрые люди!
Грустит только мастер, что нет ему замены. Никто: ни сыновья, ни внуки не переняли мастерства. И так нынче держится на тоненькой ниточке связь между прошлым и будущим. А Федор со своей Федосьей никогда никого не нанимали. Три бани срубил он из круглого леса за 45 лет совместной жизни. Топор из рук до сих пор не выпадал. Всё домашнее хозяйство вели: коровы и овцы, молоко и шерсть. То ли как при феодализме, то ли как положено быть в нормальной человеческой жизни.
