— Алло.

— Драсьти, Сашу можно?

— Саааааааань, тебя.

— В образовании, которое компания дает сотрудникам, много тренингов и мало системных занятий, а у менеджеров есть высшее техническое образование в своей области, но нет высшего экономического.

— Крюк! Ты, дохлая селедка, мы здесь!

— Мы провели корпоративные исследования — с помощью отдела социологических исследований постарались выяснить, какова потребность, необходимость, какие требования предъявляют сотрудники…

— Саш, тебя.

— Мать, тебя.

— Саш, ну подойди.

— Мать, ну подойди сама.

— Сын!

— Мать! Я же сказал, что это тебя!

— Да, Георгий Витальевич. Завтра в двенадцать вышлю. Раньше никак нельзя. Да. Я сейчас над ним работаю и ровно в двенадцать вам его вышлю.

— Ну мам, ну я из-за тебя ничего не слышу!

— Выключу!

— Таким образом, акцентируется помощь в развитии и удержании перспективных кадров. Программа рассчитана на руководителей региональных заводов, объединений, их замов, на начальников отделов в регионах и Москве.

— Крюк сказал, он вобла, он вобла, он вобла! Крюк — это вобла, он вобла, он вобла!

— Дрррр! Мать, тебя!

— Катька, бросай все и привези мне сейчас на Пушкинскую мой загранпаспорт. Сегодня вечером. Какая разница. И прихвати сумку, ту, серую. Через сорок минут. Давай.

Это была оранжевая революция в Киеве.

Яблоки

Он уехал в Киев и не звонил, и мобильный, как всегда, не отвечал. И в это время позвонила Елена Андреевна и сказала: Катя, приезжайте, если можете, Борис умер.

Я обзвонила всех коллег из газет, пославших в Киев корреспондентов. Я много раз набирала его номер и послала десять смс-ок. Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Неугомонный Борис Алексеич с вечера укреплял разболтавшиеся ножки кухонных табуреток, а утром поехал на дачу. Он укрыл розы и клематисы, подвесил на новые петли дверь сарая, заколотил окна дома и стал собирать поздние, последние, почти зимние яблоки. На кухне еще стоял ящик, до половины ими набитый, и благоухал.

Он привез домой яблоки, поужинал, выпил рюмку водки, посмотрел новости с Майдана Незалежности и сказал:

— Лена, что-то у меня сердце болит.

Она ушла на кухню за валидолом, нашла его не сразу, а когда пришла, он не дышал.

Когда мы приехали, снега еще не было. За окном второго этажа росла яблоня, и в раму тыкались ее голые ветки с редкими, подмороженными, прозрачно-желтыми яблоками. В сумерках они светились грязновато-желтым светом. Во всех садах частного сектора за заборами висели редкие неубранные яблоки, а сверху сыпала белая крупа.

Когда свекра хоронили, уже была метель. Дети сидели в Москве с моей мамой, оба простуженные, и Сашка объяснял Машке, как он понимает вечную жизнь.

К самым похоронам примчался Серега. Коллеги передали ему, что его искали. Он позвонил мне, наткнулся на маму, узнал, позвонил в Калугу, ломанулся, успел, и теперь, поздно вечером, когда гости разошлись, вся посуда была помыта, складной стол убран, а сон невозможен, он сидел напротив меня на отцовском любимом диване, и мы оба глупо молчали, а ветер колотил и расквашивал об окно гнилое яблоко.

Нет ничего хуже, чем сидеть с мужем после похорон его отца и не иметь что сказать. Сдерживать каждое слово, потому что оно будет сочтено фальшивым, ничего не говорить, потому что все покажется неискренним. Не сметь хлюпнуть носом, потому что считается, что это не мое горе. Не жалеть, потому что жалость унижает. Не помогать на кухне, потому что все уже сделано. Ничего не делать. Молчать. Смотреть. Сидеть. Час. Два. Слушать стук яблока о стекло. Метаться мыслью — что сказать? Что сделать? Как сделать правильно? Подойти и обнять — дернется и отведет руку. Сказать — оборвет. Нет интуитивно правильного решения, не знаю, как надо, так плохо, и так плохо, и так тоже плохо, оскорбительно и обидно. Остается сидеть и молчать, но это никому не надо.

Когда я уезжала, свекровь вручила мне целую сумку яблок. Они потом лежали у меня на кухне и пахли нежной бунинской осенью. Они были вкусные, но я их есть не могла. Часть дети съели сырьем, часть я запекла в шарлотку с корицей, часть сгнила.

Серега в Москву не поехал: остался пока у матери. «Спасибо, что приехала», сказал напоследок. Я решила не удивляться.

Типа скоро грянет буря

Как будто не было года.

Зима была плотная, осязаемая, толстозадая, бесконечная. Весну и лето пронесло на ускоренной перемотке, с белыми полосами, цветными пятнами, дымкой помех. Осень пришла безрадостная, какой давно не бывало. Сентябрь — слезы, октябрь — рыдания, ноябрь — апатия. Потом снова навалилась зима — с гриппом, с сопливым январем, с холодным февралем, с сибирски зимним мартом, с двойками по химии, с вызовами в школу, с четвертной двойкой по геометрии.

И все это время тянулась нескончаемая пахота, в которой торчат три-четыре ярких пятнышка: вот съездили с детьми посмотреть в «Имаксе» объемное кино про космическую станцию, вот смотались в «Оранжевую корову», где Машке расписали морду цветочками, а Сашка от скуки возвел бегающей вокруг малышне роскошный дворец из «Лего». Вот с Тамаркой съездили в дальний гипермаркет. Вот сходили гулять в лесопарк: рыли пещеры в снегу, ползали в сугробах по-пластунски. Были в театре на «Щелкунчике», Машке не понравилось.

Муж ездил на Шри-Ланку писать о цунами, потом поехал обобщать революционный опыт в Киргизию и вернулся собирать книгу статей о событиях в Грузии, Киргизии и на Украине.

Всю эту зиму при редких встречах мы с ним обсуждали революцию.

— Нужна революция, — говорил он. — Терпеть это невозможно.

— Не нужна революция, — говорила я. — Нас же первых и снесет.

— Ты разве власть? — удивлялся он. — Власть снесет.

— Снесет меня, а власти ничего не сделается, — упорствовала я.

— У тебя и так ничего нет, что тебе терять? — убеждал он.