Поначалу религия была вроде хобби, темы для мудреного разговора – и литературного сочинения, претендующего на глубину. Потому что, сводя тему к Богу, вы сразу сводите ее к самому главному, а заодно с нею – и самого себя. И сразу, еще до углубления в вопрос, бросались в глаза очевидные вещи. В каждой из религий есть много приемлемого, часто общего для всех, но обязательно есть и что-то такое, всегда особенное, что перечеркивает все хорошее, но выдаётся верующими за главное, в противоположность другим религиям. Для того чтобы как следует уверовать, надо постоянно тужиться, а чтобы перестать – достаточно быть естественным. Скажу определенно: совсем без профессиональной религии, то есть, без регламентированных обращений к Богу и его земным посредникам, без особых регламентированных ритуалов, собраний, поведения и питания вполне можно обойтись всю жизнь. Но без естественного поведения, с которым борются религии, жить тошно, а может – и незачем.

Хафизов обратился к тому, что ближе всего – к Евангелию и христианству. Сложностей с таким обращением не было, поскольку в моду как раз вошла пластинка про Христа – “Иисус Христос – суперзвезда” и книга про Христа – “Мастер и Маргарита”. У Христа было несколько достоинств: длинные хипповые волосы, эффектные гуманистические притчи, которые можно цитировать, независимость и крамольность, но был и серьезный недостаток: если воспринимать его всерьез, нельзя было постоянно пьянствовать и спать со всеми девками, которые хоть немного симпатичнее гиппопотама.

В то время предметом его литературного фанатизма был Хемингуэй.

Раскусив Хемингуэя сам, он пихал его всем своим знакомым, даже если они не в состоянии были произнести его имени.

Сначала о “Мастере” заговорил Закатов, джинсовый, бродячий, полууголовный (на первый взгляд) студент, который учился в пивной, а жил на каких-то непонятных квартирах с такими же экзотическими студентами. Они сидели на дворовой скамейке, ногами на сиденье, пили из каменно-тяжелой бутылки липучее вино, и в черной небесной высоте вздыхали шипучие липы, а на противположной скамейке перешептывались девушки – не такие с которыми спят, а такие, с которыми зачем-то вместе таскаются, – когда Закатов вдруг оказался не таким болваном, каким следовало быть.

Он рассказывал о “Мастере”, которого (представляете?) специально ходил читать в библиотеку. В библиотеку! О каком-то коте, если я правильно понял, величиною с бегемота, который говорил: “Маэстро, урежьте, пожалуйста, туш” и “извинить не могу”, о каком-то попавшем под трамвай Берлиозе, который почему-то не был композитором. О

Христе, заметьте, ни слова. Когда Хафизову попалась копия романа на листах в целлофановом мешочке, ему не очень понравилось сходство с фельетонами двадцатых годов и исторической, фиктивной, фальшивой беллетристикой, и он не мог понять, почему половина книги прошла, а никакого Фауста, то бишь, Мастера и Маргариты нет как нет. Потом он стал не меньшим обожателем этой книги и изображенного в ней Иешуа, чем Закатов и другие.

Был еще один вариант Христа, вернее – христианства, которого, вроде, и не касалась вся эта морока, все эти загадочные умолчания и многозначительные изречения, для которого рок-Иисус был таким же идолищем развратной молодежи, как срамной Купер, запихивающий в задницу удава, а музыка оперы – таким же отвратительным грохотом, как любая современная музыка. Это была настоящая, не умственная, профессиональная религия, религия для похорон.

Впервые Хафизов попал в церковь на Пасху, когда это было интересным и немного рискованным приключением. Было то пьянящее время года, когда одни ещё ходят в зимних шапках, а другие перешли на пиджаки. После закрытия кабака они со своими компаньонками впали в праздничную, молодую, смешливую толпу, валившую в кладбищенский переулок подобно демонстрации. На повороте к церкви произошел затор, вызванный, как выяснилось, милицией. В этом и состояло приключение.

– Тебе можно. Вы проходите. А ты ушел, – фильтровал милиционер по таким сугубо индивидуальным признакам как возраст, стиль одежды и степень опьянения. Часть компании успешно просочилась, другая, на

Хафизове, застряла, как он ни задерживал дыхание.

Дворами, через кладбищенскую стену, обрушенную, словно обгрызенную в одном месте, они перебрались в своих тугих клешах сами и перетащили обмирающих девушек, дремучим кладбищем прошли на церковный двор. Бесконечное, непонятное, томительное стояние в толпе, среди пьяной переклички и перебранки, неприличия хулиганок и шипения “настоящих”, топтание, толкание и ожидание легендарного развратника, чудака и церковного хориста с нехристианской фамилией

Крамер, который должен выйти с процессией, докуривание сигарет и раздача свечек… и вдруг, неожиданно чисто и ясно до слез, ликование колоколов, и мощное, траурное, могильное пение, и словно что-то кончилось, или прорвалось, или обошлось. И отпустило внутри.

Всё в той же грубой давке они поднялись на второй этаж церкви, где эффектный поп со сцены что-то рокотал и пел на специальном языке, местами почти понятном, очень густо и красиво до мурашек, а все, как по команде, крестились и кланялись в положенных местах.

Хафизов, раз попал сюда, тоже крестился и кланялся, стараясь подражать и не выделяться, и готов был провалиться от стыда за переговаривающихся в голос подружек, и положил на металлический поднос немного денег (копеек двадцать пять), но в какую-то очередь не пошел.

И это было всё. Больше в программе не было ничего, ни на следующую Пасху, ни через год, ни через десять лет, когда он покрестился, проштудировал Библию и попробовал делать всё то же по правилам. Никакого облегчения, кроме того, что сам из себя вытужил, никакого впечатления, кроме красивых костюмов, декораций и пения артистов хора. Пришел, сделал, как положено, заплатил за работу людям – и отваливай. Нет денег – получи бесплатно.

В ту ночь, в Гоголевском сквере, к нему подошла губастая, слюнявая блядь по имени Ляля, которая считалась сифилисной.

– Христос воскрес! – сказала Ляля и присосалась к Хафизову огромной пастью.