"Не сдохните!" И ушел. Прихожу, а они оба – в дупель. Выжрали огромный, жутко дорогой флакон французского одеколона Арамис, что у меня в ванной стоял. Я то сам никогда в жизни подобными вещами не баловался, оттого мне и в голову не пришло его убрать. Маху дал.
После этого я даже какое-то время звал Надежду только мамзель
Арамис. А она откликалась, нравилось ей такое погоняло. Еще бабам моим в редакции о выпитом Арамисе рассказал. А когда принес и показал Надькину фотографию, то те хором затараторили, тыча наманикюренными пальчиками в челку: "Да она ж у тебя пэтэушница. Она ж не только одеколон пьёт! Она, наверняка, и клей нюхает".
Старикашку я тогда с большим трудом выпроводил обратно в
Ленинград. На следующий день после выпитого Арамиса мы с Надежей временно расстались. Она, наконец, соизволила отправиться на работу, а мы с Севой пошли шляться по декабрьской Москве в поисках четвертного на билет до Питера. Оно, конечно, проезд дешевле стоил, но нам нужен был четвертной. Наконец, Володя Дьяконов его одолжил.
Приехали мы к нему на Сокол, а он сам только-только из запоя выходит. Сизый, опухший и жутко злой. Сидит на мятой перемятой грязной постели, да волком смотрит. Четвертной кинул, а Старикашка – бух перед ним на колени:Вова, давай выпьем, я сбегаю!
А Дьяконов этак брезгливо рукой на него показывает и мне говорит:
"Убери это! А то оно еще что-нибудь спиздит!" Пол года же назад в
Питере, когда пили мы в Астории с очередной бразильской профсоюзной делегацией, обнимал Старикашку и все повторял: Какой чудный, какой изумительный, какой чисто петербургский человек!
Хотя на сей раз Володю можно понять, не до нас ему было! Его, оказывается, опять тогда обокрали. Не помню уж в который раз! Дело в том, что Владимир Дьяконов – человек вообще непьющий. Долго не пьющий: месяца два, три, иногда даже четыре. Всегда ходит такой из себя элегантный, красиво одетый с большим портфелем набитым поэтическими сборниками на пяти языках. Читает стихи, сам перекладывает на музыку и совершенно потрясающе их поет. Да при этом еще синхронит на пяти языках и активно курсы карате посещает.
Подобных синхронистов от Бога называют многостаночниками и платили им даже при совейской власти деньги немалые. Так бывало, после многомесячной трезвости принесет Володя в свой дом на Песчаной улице Сокола сразу тыщи полторы полновесных совейских рублей, да ящик водки. И запирается на пару недель отдохнуть от синхронной нервотрепки. А утром проснется – тыщи нет. Исчезла. Причем всегда исчезала именно тысяча рублей стольниками. В окно, значит, залезали, и тащили. А другие купюры, там червонцы, четвертаки почему-то не трогали. Брезговали. Такие вот были воры в его доме.
Только как-то раз, уже в конце восьмидесятых, в разгар перестройки, совершенно случайно полез Дьяконов во второй ряд книг на собственных книжных полках (у него книги там в два ряда стоят).
Раскрыл одну и обалдел: стольники, стольники, стольники меж страниц.
Раскрыл другую, а там те же купюры. Третью раскрыл – то же самое.
Тысяч пять вот так сразу обнаружил. Хорошо еще, что до павловских реформ! Сам, оказывается, туда прятал, чтобы не пропить. А память подводила. И в тот декабрьский вечер подвела, так что он уже не мог вспомнить, какой чудный, какой изумительный, какой чисто петербургский человек только что встал перед ним на колени.
От Володи поехали мы с Севой прямиком на Ленинградский вокзал и приобрели там самый дешевый билет за семь рублей на так называемую
"черную стрелу", сиречь ночную сидячку. Вернулись ко мне, а по дороге накупили водки на оставшуюся сумму. Допили всё, и пошел я в полночь провожать Старикашку на электричку до платформы Перово.
Чтобы, значит, доехал он до Казанского вокзала, а там бы перешел на
Ленинградский, где в час ночи его поезд отходил. Только, вдруг, по дороге Старикашка встал передо мной на колени прямо на грязный снег улицы Плеханова и говорит: "Хуй с ним с билетом! Давай его продадим, а деньги пропьем! А я как-нибудь до дома на электричках доберусь!" Я же ему: "Пошел на хер, чума!" И под зад ногой. Так он мне тогда осточертел!
А сейчас, вдруг, столь ясно представилось, что Старикашки в моей жизни больше не будет никогда. Ему сюда отныне дорога заказана, а мне самому в Питер уже не выбраться. И не увидимся мы больше. Так что пора с ним навек прощаться.
Впрочем, не буду отчаиваться. Однажды я уже попрощался навсегда с целым рядом дорогих мне людей, улетевших на планету Америка. Даже длиннущее письмо по этому поводу накатал 21 год тому назад всё в той же гостинице Кошта ду Сол. А потом жизнь так повернулась, что я сам в Америке оказался и со всеми встретился. Здесь, чувствую, надо бы рассказать тебе поподробней о бывших супругах Слонимских, которые сыграли в моей жизни столь огромную роль. Ну, об Алисе-то я уже немало написал, а вот об её бывшем муже пока лишь упоминал Боже, подумать только, когда-то в шестидесятые-семидесятые годы мы с
Виталиком сидели ночи напролет, говорили, говорили, и так много общего было у нас, так мы друг друга понимали! Эти давние ночные посиделки со Слонимским – одно из самых ярких воспоминаний всей моей жизни. Алиса познакомила меня с ним весной шестьдесят пятого года, аккурат после Машкиного отъезда. Но тут надо сделать отступление и рассказать тебе следующую историю.
Сразу после первого курса, летом 63-го, у меня неожиданно возник роман с очень красивой девочкой с нашего же филфака – Эммой
Полтавской. Мы с ней работали вместе на Ленинградском пушном аукционе в июле месяце и там сошлись. Аукцион этот был излюбленным местом летних халтур для студентов языковых вузов. Пока он шел, успели мы несколько раз трахнуться, а как закончился, она вдруг предложила мне поехать вместе с ней в Крым, на что я с радостью согласился. Мы приехали в Коктебель и там проворковали, прокувыркались в койке недели две, когда на нашем горизонте появилась компания студентов автостоповцев из Московского авиационного института. И один из них, этакий золотобородый красавец-викинг, Эммочку от меня увел. Я, помнится, тогда настолько расстроился, обиделся на неё, что мы с ней в дальнейшем, все годы совместной учебы на филфаке даже не здоровались. Я же после этой истории сам загорелся автостоповскими путешествиями. Тоже захотелось выглядеть вольным искателем приключений с романтической
Хименгуэевской бородой. Автостоп тогда, кстати, очень пропагандировала комсомольская печать, и даже были придуманы специальные автостоповские талоны, которыми, как деньгами, можно было расплачиваться с шоферами, как-то их стимулируя. Так что благодаря Эммочкиной измене я в следующие годы объездил с друзьями автостопом всю Европейскую часть Союза. Впрочем, опять отвлекся.
Речь, ведь, шла о Виталике.
Естественно, Алисе, как одному из самых близких друзей, я досконально поведал мою грустную историю с поездкой в Коктебель. И как-то два года спустя она мне рассказывает с придыханием, и аж дрожа от возбуждения:
– Лесник, ты представить себе не можешь, с каким мужиком я познакомилась! Такой, бля, парень, такой парень, Виталий Слонимский!
Ты знаешь, кого мужем он был? В жизни не догадаешься! Щас скажу – охуеешь! Я, бля, сама охуела! Он был мужем Эмки Полтавской! И знаешь, сколько, бля, времени он был её мужем? Две недели! А представляешь, куда он с ней ездил? В Коктебель! А там она его, бля, бросила и укатила с какими-то артистами из Москонцерта! Нет, бля, ты представляешь? Не тебя, бросила, хера с бугра, проходного ёбаря, а законного мужа!
Я, помнится, совершенно обалдел. Только и смог сказать: "Усраться можно!" Больше слов не нашел.
Прошло ещё сколько-то времени, и Алиса сообщила, что у них с
Виталиком наклевывается что-то серьезное, и она хочет его со мной, лучшим другом, познакомить. И говорит:
– Ты на всякий случай не рассказывай, что Эмку трахал, а то вдруг ему, бля, больно будет. Лучше скажи, что ваще её не знаешь.
Ну, а мне то что? Хвастаться тут нечем. Конечно, говорю, мол, в жизни не признАюсь. Знакомит она меня с ним, и Виталик, выяснив, где я учусь, спрашивает:
