Еще двое умерли в Киеве по той же причине ― раны у них распухли и почернели. Греческий врач, которого в отчаянии вызвал Иллуги, покачал головой и сказал, что в раны попала, должно быть, ядовитая гниль, от нее раны начали гноиться.

Мы не сказали ему, откуда идем, но обменялись понимающими взглядами. Рука у Денгизиха, как видно, была длинная, и все согласились, что правильно не стали забирать его мечи, пусть даже они работы Регина.

Мы запеленали и похоронили своих покойников в Киеве, и я слышал тихое долгое пение Иллуги об их судьбе, как обычно поют матери, хоронящие детей.

Глубоко в ночи, накануне того дня, когда войско отправилось в Саркел, Иллуги отпевал Гуннара Рыжего и прочих, которые умерли, а я думал, уткнувшись подбородком в колени, о самом Иллуги и о его утраченных богах:

Сотня бочек эля, пятнадцать тысяч овец, столько же бушелей ячменя, столько же бушелей проса и пшеницы. Шестьдесят тысяч лошадей, веревок, навесов, палаток, кирок, мотыг... Я слышал все это, когда рассказы об осаде старательно записывали ученые Великого Города много лет спустя.

Помню одну старую бороду, с пером наготове, которая щурится на меня, мы сидим с оливками, хлебом и вином на моем удобном балконе в Квартале чужеземцев, наслаждаясь ветерком, дующим над Рогом с Галаты.

― Сколько сыроваров? ― спросил собеседник и нахмурился, когда я рассмеялся.

Я сказал ему, сколько, но вряд ли они вообще там были. Я никогда не видел приличного сыра за все время, что мы плыли с войском Святослава по Дону. Да и потом, когда сидели под покрытыми рунической черепицей стенами Саркела, потные, возбужденные, строили планы и старались не умереть до того, как разбогатеем.

Если бы нам понадобился сыр, Святослав бы нашел. Его войско славилось выносливостью в долгих переходах ― они умели обходиться без обозов и кухни, питались только полосками похожего на кожу мяса, размокающего от пота под седлом. Но ради взятия Саркела Святослав изменил своим привычкам.

Я видел его один раз, когда, обливаясь потом, грузил стрелы и бочки с соленой бараниной, ― никакой свинины, потому что половина войска не стала бы ее есть по той или иной причине, ― на корабли, уже груженные бревнами, с греческими мастерами на борту. На берегу вдруг засуетился народ, все радостно закричали, побросали свои дела и побежали приветствовать приближающийся отряд.

То был Святослав, шедший легким галопом в облаке пыли во главе дружины воинов в кольчугах, шлемах с перьями из конского волоса и ярко-синих отороченных мехом плащах, верхом на великолепных лошадях. На такой жаре они должны были спечься заживо, но лес их копий ни разу не дрогнул.

Правитель навещал каждого своего сына, на сей раз была очередь Ярополка, но мы слишком запоздали, чтобы приодеться. К раздражению Эйнара, Давшие Клятву встретили сей торжественный миг как разинувшие рот мужланы, голые по пояс, грязные, вспотевшие, таскавшие груз, как рабы ― в основном потому, что мы не верили, что рабы погрузят все как следует.

Не знаю, чего я ожидал, но правитель Руси, Киева и Новгорода, хозяин земель от Балтики до края земли ромеев из Миклагарда, был крепким маленьким человеком с носом картошкой и желтой бородой.

Под доспехами, как у всех русов, на нем были белая рубаха и штаны, но ослепительно чистые. Голова выбрита, кроме косы над ухом, заплетенной серебряной лентой. В другом ухе сверкало огромное золотое кольцо.

― Особо и смотреть не на что, да? ― фыркнул Берси, оставив работу.

Он вытер лоб, огромная грива его рыжих волос прилипла к потной спине.

― Можешь сказать это ему, когда он воткнет кол тебе в задницу и оставит так висеть, ― возразил Кривошеий, отпив разбавленного эля из меха.

Он вытер свою снежно-белую бороду и перебросил мех с элем мне.

― Это они так здесь делают? За что? ― недоверчиво справился Берси.

― За то, что болтают, будто на великого правителя Киева не стоит и смотреть, ― вмешался чей-то голос.

Мы повернулись и увидели одного из всадников с блестящей лысой головой и шлемом на согнутой в локте руке.

Он улыбался, как и мальчик рядом с ним, паренек лет примерно шестнадцати, а потому охвативший нас страх рассеялся. Я, прищурившись, разглядывал чужаков, а остальные спокойно подошли, рассматривая лошадь мальчика и снаряжение, искусно выделанную кольчугу мужчины, большие металлические чешуйки его пластинчатого покрова.

Мы дивились и задавали вопросы. Три года требовалось, чтобы обучить всадника в русской дружине. Шесть лет ― для его лошади.

Всадник говорил на хорошем норвежском ― восточном, конечно, но большинство его понимало. Мы восхищались двумя саблями, копьем, булавой, болтавшейся на запястье, луком в чехле.

― А хазары такие же? ― спросил я, и он улыбнулся мне сверху.

― Не такие смелые и приятные на вид, ― ответил он. ― Но всадники все одинаковы. Нужно быть безумным, чтобы стать одним из них, а твоя лошадь ― вдвойне безумна. Требуется столько же времени, чтобы обучить их ― хотя у половины войска есть хазарская кровь. Всегда доходит до крови, когда принимаемся разбираться, у кого кто в роду.

Мы хмыкнули: мол, на севере так же. Я бросил ему мех, и он выпил и вернул, вытерев усы.

Внезапно Ярополк оказался рядом, Эйнар у его стремени, оба хмурые и озабоченные.

― Отец уезжает, брат, ― многозначительно сказал прыщавый Ярополк мальчику, потом вспыхнул и изящно склонил голову перед мужчиной.

― Дядя! ― поприветствовал он нашего собеседника, и тут мы поняли, что мальчик был юным князем Владимиром, а мужчина ― Добрыней, его дядей со стороны матери.

Добрыня надел шлем и поднял руку в приветствии.

― Князь Владимир, ― приветствовал Эйнар, и мальчик остался, а Ярополк ускакал.

― Мне нравятся твои люди, Эйнар Черный, ― сказал князь Владимир звонким, еще не ломким голосом. ― Если ты переживешь Белую Вежу, мы поговорим.

И он уехал, оставив нас в облаке пыли. Эйнар задумчиво пригладил усы.

― О чем это он? ― спросил Берси. ― Это в самом деле русский князь?

― Он самый, ― буркнул Эйнар. ― Если родился от рабыни, тебе, чтобы уцелеть, требуется немалая удача. ― Он нагнулся за очередной бочкой. ― За работу, ленивые пердуны!

Бочки и мешки плавно перетекали из рук в руки; кто-то спросил жалобно:

― Что еще за Белая Вежа?

Оказалось, это Белая Крепость, славянское название хазарской крепости Саркел. Большая крепость из известняка на серовато-коричневом подъеме у излучины Дона, почти у Черного моря. Самое сильное оскорбление для Руси, потому что русам приходилось платить десятину с каждой торговой флотилии, которая шла вверх или вниз по реке.

Мы осторожно продвигались вниз по Дону, речники-чудь вели флотилию, перекликаясь и отталкиваясь шестами. Всю дорогу мы насмехались над сопровождавшими нас всадниками, которые скакали вдоль северного берега Дона. Они настолько же взмокли от жары, насколько нам было прохладно.

Лошади дружины были могучие, а лучников несли степные лошадки ― толстоголовые, коротконогие, мохнатые. Как стаи скворцов, они летели вдали над степью под неусыпным оком хазарских лазутчиков.

Если и были бои, мы о них не слышали; большую часть времени мы играли в кости, слонялись по палубе, обменивались легкими ударами на потешных поединках и бросали яблочные огрызки и корки ржаного хлеба в несчастных потных всадников, которые, как мне казалось, принимали все без обиды.