Мы вытянули шеи, чтобы разглядеть предмет. Мне он показался каким-то украшением.

― Посмотри на него, ― поторопил Мартин. ― С одной стороны и с другой...

Эйнар вертел эту штуку в пальцах, а Скапти маячил в дверях.

― Эйнар... во имя Тора, пошевеливайся.

― На другой стороне Сигурд... ― прохрипел Мартин.

И я увидел, когда монету повернули: на одной стороне голова Сигурда, убийцы Фафнира. На другой ― голова дракона.

― Чеканка Вельсунга, ― прибавил Мартин. ― Из клада, который добыл Сигурд. Во всем мире другой такой монеты нет.

Скапти от досады стукнулся лбом о дверной косяк.

― Все другие, ее братья и сестры, ― выдохнул Мартин, ― похоронены с Атли Гунном.

Мы вышли в маленькую прихожую, собрались с духом и двинулись дальше как можно тише, с трудом сдерживая дыхание, чтобы миновать стражника на ступеньках.

― Помог вам этот маленький хрен с куньей моськой? ― сочувственно спросил стражник.

Я почувствовал, как Мартин напрягся, и ткнул его для острастки.

― Нет. Мы сделаем это по нашим обрядам, ― ответил Эйнар и пошел дальше, отвернувшись от стражника, чтобы кровь не была заметна.

Мы наполовину спустились по лестнице, когда Эйнар остановился. Красный цветок расцвел в темноте за стеной Борга. Послышались крики. Вспыхнул еще один цветок. Стражник над нами всматривался в зарево, не веря своим глазам.

― Пожар?..

― Эйвинд, ― с ожесточением сказал Эйнар, словно само это имя было ругательством. Так оно и оказалось.

И тут зазвонил крепостной набат. Ламбиссон. Стражник на лестнице повернулся, сбитый с толку. Я услужливо сказал:

― Должно быть, пожар в городе. Это плохо, при таком-то ветре.

Стражник кивнул, уже не зная, бежать ли к воротам или оставаться на посту. Он только и сказал:

― Идите. Поторопитесь.

А сам повернулся и убежал в крепость.

― Шевелись! ― прошипел Эйнар, но нас погонять не требовалось. Мы почти рысью промчались через главные ворота, где стражникам было не до нас. Они несли караул вдвоем ― похоже, Стен ушел тушить огонь; очень кстати, ибо он знал меня в лицо.

А тем, кто остался у ворот, было плевать, нашли мы монаха или устраиваем приличные похороны нашему товарищу: они жадно вглядывались в пламя над городом.

Стражники махнули нам, мол, проходите, и мы поспешили по мосткам к городской стене. Запах дыма, крики, круговерть искр и языки пламени доказывали, что Эйвинд поработал превосходно. Мне вспомнились ворон и обреченный голос Эйвинда:

― Я смотрел на город и думал, как легко его можно сжечь.

Ватага мужчин и женщин с ведрами пробежала мимо, толкаясь на узких мостках. Крики унесло ветром, но впереди, там, где расцвел новый красный цветок, закричали громче.

― Вон он!

Эйвинд вышел, спотыкаясь, из темноты, перепрыгнул через изгородь, упал на мостки и снова встал. Глаза у него были сумасшедшие, и он будто смеялся. Он заметил нас и побежал. А за ним с воплями неслась толпа.

― Мать его... ― зашипел Кетиль Ворона. ― Он их притащит прямо к нам...

Все застыли в замешательстве. Оружие спрятано под женщиной на носилках. Эйвинд, спотыкаясь и смеясь от радости, бросился по настилу к нам, к спасению и к своему Обетному Братству, к товарищам по веслам.

Эйнар сделал шаг, повернулся, стянул с меня штаны до колен и вытащил спрятанный меч, все одним движением, от которого я окаменел ― на мою великую удачу, потому что я почувствовал холодок от лезвия, скользнувшего рядом с моими голыми ятрами.

Эйвинд пытался заговорить, заглатывая воздух. Эйнар протянул руку, будто намереваясь обнять его ― и воткнул сакс ему под ребра, прямо в сердце. Эйвинд мешком рухнул на руки Эйнару, а тот отбросил несчастного к толпе преследователей, и мертвец растянулся в крови на мостках.

Эйнар повернулся ко мне и сказал:

― Натяни портки, парень. Не время и не место срать.

Потом он быстро ― и благочестиво ― возложил окровавленный меч на грудь закутанного тела на носилках, прикрыл краем плаща и дал знак двигаться.

Кое-кто из стаи преследователей понял, что произошло, задние же видели только то, что их жертва упала, а какой-то парень спустил штаны, чтобы справить нужду на мостках.

Они смеются, ничего не понимая. Кружат вокруг мертвого Эйвинда, как огромная, пускающая слюни кошка, чья добыча вдруг упала замертво, прежде чем она успела наиграться с ней. Пока они колотят труп палками, а потом раздевают его, мы проходим мимо.

Хозяин дома, который они выбрали, неистово протестует, не желая, чтобы труп висел на его карнизе. Искры вьются на ветру над последним костром, который развел Эйвинд. И никто в толпе не задается вопросом, как он умер и откуда взялось оружие, которого нам не положено иметь при себе. Как если бы, думаю я, на то время, пока я натягивал спущенные штаны, мы стали невидимками.

Мы минуем городские ворота, минуем воинский дом и уходим от смерти под набат, крики и треск огня.

Мы выходим прочь из этой сумятицы, исчезаем во тьме. Я оборачиваюсь, и мне кажется, что горит вся Бирка.

Мой отец был прав, когда предупреждал, что нам следовало втащить «Сохатого» повыше на галечный берег ― в такое время не стоит выходить в море.

Мало приятного карабкаться по обшитым бортам в темноте, когда леденящая вода то тянет вниз, то наподдает под мягкое место. Однако, оказавшись на борту, гребцы взялись за дело и вывели корабль туда, где черные волны с белыми гребнями ярились в ревущей ночи.

Потом мы боролись с бурей и со страхом ― того и гляди разобьет о скрытые рифы Бирки; на рулевое весло налегали трое, а остальные тупо сгрудились в кучу. Мне поручили присматривать за женщиной; она стонала и закатывала глаза, сверкая белками в темноте, и непрестанно бормотала на каком-то языке, казавшемся почти знакомым.

В бело-синих сполохах молний, проникавших даже сквозь закрытые веки, я видел ее бледное лицо ― точно череп, волосы прилипли, глаза запали, превратившись в глубокие темные водоемы, рот открывался и закрывался, издавая бессмысленные звуки. Я закутал ее и себя как можно плотнее в намокший плащ, и ее руки обвили меня.

Мы вытягивали тепло друг из друга, а «Сохатый» безрассудно шел вперед, в ночь, и в какой-то миг я увидел, что Иллуги Годи, стоя в одиночестве на носу, с секирой в каждой руке, творит молитвы. Потом он бросил секиры за борт ― в жертву Тору, властителю ветра и дождя.

Рассвет походил на снятое молоко в миске. Мы были одни под большой белой жемчужиной небесного свода ― под внутренностью черепа древнего, покрытого инеем великана Имира. Ветер больше не рычал на нас, но холодным дыханием со свистом погонял к северу и востоку по высоким серо-черным волнам, срывая белую пену с их рваных гребней ― мой отец по наитию держал на Альдейгьюборг, который славяне называют Старой Ладогой.

«Сохатый» скользил, вспенивая воду за кормой и спотыкаясь, когда зарывался носом, и волна, перехлестывая, заливала палубу ― все щели и уголки.

Это был славный корабль, наш «Сохатый». Не длинный корабль в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие, ― не драккар, дорогой военный челн шириною не больше четырех-пяти шагов, построенный, чтобы нести воинов и немного груза. Для дальнего плавания длинный корабль не годится, ибо людям нужна вода и пища, а деть их некуда, и приходится заходить в гавани, чтобы пополнить запасы.

Но «Сохатый» не был и толстопузым маленьким торговым кнорром из тех, что упорно бороздят самые черные моря, перевозя в трюмах тяжелые грузы.

Вот почему Эйнар сделал то, что сделал. Позже я это понял. Вигфус со своим маленьким кнорром должен был переждать бурю, прежде чем отправиться на север на поиски божьего камня, за которым, как он полагал, мы охотимся. У него было слишком много людей для столь малого судна, а таковое многолюдье смертельно опасно в бурю ― остойчивость кнорра зависит от правильного размещения груза, иначе он на плаву не удержится.