― С третьей стороны, ― насмешливо продолжил Иллуги, ― этого Эйвинда коснулся Локи. Он любит огонь, помешан на огне. Ему уже дважды не давали развести огонь на «Сохатом». Разумеется, он имел оправдание, мол, горячая еда для всех, сухие сапоги; однако именно он хотел поджечь постройки у часовни святого Отмунда уже после того, как там забили тревогу.

Я вспомнил: да, именно он призывал сжечь все.

― Значит, он ошибся? ― спросил я, но Иллуги поднял свои пожитки и, больше не сказав ни слова, повел меня к гостевому дому.

Мне хотелось спросить у него, что будет, когда Эйвинд расскажет остальным, но я вовремя сообразил: Иллуги уже знает, что Эйвинд ничего не расскажет. Теперь, когда страх и облегчение прошли, он поймет, каким же трусом показал себя в тот миг, и уж конечно, никому не станет рассказывать, как он обдристался.

Гостевой дом был просторен, чист и хорошо обставлен, с ямой для очага и множеством спальных клетей ― на всех все равно не хватило, зато появилась возможность убедиться, кто есть кто в Обетном Братстве.

Я, само собой, оказался в конце концов на полу у двери, на самом сквозняке, но это и не удивительно. Мой отец получил хорошую клеть, как и Эйнар, и Скапти, и другие ― это тоже понятно. К моему удивлению, Колченог тоже получил место, а Гуннар Рыжий после короткой стычки ― пощерились и порычали ― выставил Стейнтора из своей. Ульф-Агар с усмешкой смотрел, как обозленный лучник, ссутулившись, уходит прочь.

― Береги свою спину, горячая голова, ― посоветовал он. ― Как бы тебе не пришлось вытаскивать из нее наконечники стрел.

― Побереги свою задницу, пустобрех! ― рявкнул в ответ Гуннар. ― Иначе тебе придется вытаскивать из нее мой сапог.

Тут все, кто слышал это, рассмеялись, в том числе и Стейнтор. Ульф-Агар ощетинился было, но подумал и притих ― он тоже кое-что слышал о Гуннаре Рыжем.

Прежде меня удивляло, сколь многие из этих грозных людей наслышаны о Гуннаре и какое уважение к нему питают. Я привык думать о Гуннаре как о человеке, живущем в Бьорнсхавене просто так, задарма, и никогда не спрашивал отчего.

Потом до меня дошло, что Гуннар слывет грозным, но от этого ему явно не по себе. И тогда я удивился, отчего он просто не ушел? Ведь ясно же было, что они с Эйнаром как ощетинившиеся волки, кружащие друг вокруг друга.

Я думал, что Бирка должна быть похожа на Скирингасаль, но она оказалась совсем другой. У нас в гостевом доме появились женщины, присланные купцами, хозяевами города, но то были вовсе не рабыни, коих можно уложить и поиметь, не думая. Это были уважаемые жены и матери, в вышитых передниках, в приличных головных платках, а на поясе у каждой ― ключи, ножницы и ухочистки. При них были рабыни ― некоторые довольно хорошенькие, ― только и они были не про нас.

Они не ведали страха и были остры на язык, и члены Обетного Братства кротко покорялись им, позволяя подстригать бороды и волосы и подрезать ногти ― прямо как дети.

Так что, сидя за столами, мы следили за своими словами, манерами и одеждой, а Иллуги Годи время от времени награждал кого-нибудь подзатыльником, вынуждая к вящему позору извиняться ― его так уважали, что он мог это делать.

Иллуги удивлял меня. Он, конечно, был годи, жрец, однако большинство годи были одновременно ярлами. Но Обетным Братством явно верховодил Эйнар. Честно говоря, вся новая жизнь сбивала с толку ― и меня, и других: чтобы погулять, приходилось топать в город, в один из пивных домов, устроенных для пришлых, и там выбирать шлюх, а Обетное Братство ворчало, мол, приходится тратить на етьбу серебро, каковое никогда уже не вернешь.

А если кому и удавалось уговорить девицу, то вести ее в гостевой дом было бы пустой тратой времени, потому как неодобрительные взгляды почтенных жен, входивших и выходивших, когда им заблагорассудится, стесняли нас. И все были согласны, что перемен к лучшему не видно.

А еще были всякие новости, приносимые торговцами в цветных рубахах и штанах ― иные были одеты как Скапти, ― и они рассказывали о тех, кто пропал на порогах рек Руси в том году. Как старый Бослов, утянутый под воду на порогах, что было недостойно человека, который уцелел в ненасытных, изобилующих валунами течениях и на всех смертельных речных порогах, которые отмечали дорогу к Конунгарду ― Киеву, как его именуют славяне. Последние семь были такими опасными, что почитатели Христа называли их Смертными Грехами по каким-то басням в их священных сагах.

Еще я слышал об Арнлауге, умершем от поноса, несмотря на хорошего барана, принесенного в жертву дереву на Дубовом острове, который христиане называют островом святого Георгия ― первая гавань после последнего из семи порогов. Идучи вниз по всем порогам, Арнлауг задристал от страха и уже не мог остановиться и кончился, так что на погребальном костре сожгли, можно сказать, пустую оболочку.

Именно так, сожгли. На востоке со времен одного набега обратились к старым обычаям ― тогда, лет двадцать назад, две сотни кораблей, как рассказывают, вошли в реку Куру к югу от Баку и предали огню и мечу город Берду и всех почитателей Магомета, там бывших.

В ответ на совершивших набег напали мусульмане ― а заодно и тот же понос, что взял Арнлауга, ― и им пришел ось отступить, после чего проклятые асами язычники выкопали пристойно похороненных и украли прекрасное оружие и доспехи из погребальных кораблей.

С тех пор торговцы сжигали своих покойников на таком жаре, какой только могли развести, чтобы доспехи плавились. А еще ломали мечи на три части, дабы им быть перекованными за радужным мостом Биврест, а не в этой жизни.

Как поведал один сребробородый и словоохотливый ветеран рек и порогов, это случилось во времена Игоря, которому было семьдесят пять лет, а его жене, прославленной Хельге, шестьдесят, ― они поставили на Руси своего Святослава, чьи войны с булгарами и хазарами выдавили серебро из жил Бирки.

И все кивали и дивились такой судьбе и качали головами по поводу будущего.

Еще качали головами по поводу новых торговых условий в Миклагарде, Пупе Мира: теперь нельзя было купить шелка больше, чем на 50 золотых кусков, и нужно было иметь печать, удостоверяющую покупку. И не могут более пятидесяти человек зараз, притом все без оружия, войти в этот город, Новый Рим, каковой именуется Константинополем.

Сколько можно пошить штанов на пятьдесят золотых кусков? Довольно много ― конечно, заметил Финн Лошадиная Голова, ежели эти штаны не для Скапти Полутролля. Он был не отказался получить одну пару, да еще осталось бы кое-что от такого количества ткани. И все рассмеялись, даже купцы, которые нехотя признались, что им выдали бесплатное снаряжение и провизии на месяц, чтобы они вернулись в Киев, что отныне, по закону императора, должны делать каждую осень. Страже Миклагарда не нужно, чтобы разгульные норвежцы зимовали в их славном городе.

Были и другие новости: несколько человек, недавно вернувшиеся из данского торгового города Хедебю, рассказывали, что конунг Хакон уже в могиле, что после великой битвы у острова Сторд в Хардангерфьорде единовластным правителем Норвегии и Дании стал Харальд Синезубый. Хакон отдал жизнь и престол своим злейшим врагам ― ближайшим родичам.

А Иллуги Годи благодарно постучал посохом по камням очага при вести о том, что тело Хакона отвезли в Северный Нордаланд и погребли там по обряду Одина, так что конунг, следовавший за Христом до своей смерти, теперь принят старыми богами и воссоединился в Вальхалле с восемью братьями, сыновьями Харальда Прекрасноволосого.

При этом пятеро сыновей Эйрика Кровавая Секира и их мать, Гуннхильд, справедливо называемая Матерью конунгов, были возвращены в Норвегию, а рати распущены. Большинство воинов ― хуторяне, крепкие бойцы ― разумно разошлись по домам. Немногие ― слишком многие, по мнению некоторых ― скитались, ища новой работы или легкой добычи.

Слушая, наблюдая и учась у этих людей, столь много и далеко ходивших, я вглядывался в их лица при мерцающем красном свете очага. Я замечал, кто из них стоит за Белого Христа и кто нет, кто торговец и кто высматривает возможность устроить набег.