Палатка стояла рядом, в кустах. На полу лежало несколько шуб. Я подошел к палатке. У входа в нее стоял часовой и рядом с ним моя Маргарита.
Часовой нарушил приказ подполковника и пустил Маргариту ко мне.
Палатка закрылась!
Десять километров разделяли наши части. Она шла всю ночь. На вопрос — где горнострелковая — никто не отвечал. Это стало большим секретом (от своих). Ночью было очень холодно, она шла под обстрелом.
— Тебе было страшно и трудно?
— Да!
— И ты, наверное, больше не придешь?
— Я приду, даже если будет сто километров!
На глазах у меня слез не было, но в зачерствелом сердце одна прокатилась.
Час мы провели с Маргаритой. Она ушла. Я выпил водки и пошел к телефону. Я не думал о том, что она сейчас опять идет под обстрелом, и ее могут ранить, и в нее попадет пуля. Я думал о том, что у нас пропала одна рота, зашла куда-то, и остался открытым участок передовой, и немцы, если пронюхают, могут там пройти. Потом рота нашлась и заняла свое место, а я подумал, что Маргарита ранена и лежит на снегу, и кровь течет из ее красивой груди.
Но все было не так. На следующиъ день, ночью, она пришла опять, свежая, веселая, добрая. И ушла только под утро. И была не в солдатских кальсонах, а в кружевной рубашечке.
Она стала приходить через день. Ночью придет, под утро уйдет. День работает, ночью уходит. В холод, во вьюгу. Один раз пришла в простреленной шинели (несколько пробоин).
О том, что любит меня, никогда больше не говорила. Она приходила не получать, а отдавать. Да и разговаривали мы очень мало, не хватало времени на поцелуи. О сне и говорить не надо, он пролетал в минутном забытье. Она опять одевалась уходить. Чистенькая, легкая.
— Придешь?
— Приду, если удеру! Меня преследует капитан. Пристает! Уже пожаловался командиру полка: «Она убегает не к нашему». Майор вызвал на допрос. Я сказала: «Капитан пристает, а я не хочу». — «Как так — не хочу? Нужно уважать потребность воина. Ты же женщина! Должна понимать это! Если ты настоящая советская женщина». — «Я его не хочу, он мне не нравится!» — «А меня?» — «И вас не хочу!» — «Ишь, какая! Все хотят, а она не хочет! Одели тут офицерские сапоги, и не хочут. Вот пошлю солдатом в роту, тогда захочешь!» — «Я в солдатских сапогах хожу!» — Я показала ему сапог. — «А у тебя, наверное, ножки хороши, и тебе пойдут офицерские сапоги, и шинель тонкая не помешает? А?» — «Я ваших намеков не понимаю». — «Усе понимають, а ты не понимаешь? Шо, ты дура, што ли?»
«У меня в соседней части муж». — «Какой там муж, проще сказать, ё … Што он, полковник, или кто?» — «Лейтенант!» — «И ты ходишь до лейтенанта, а тут до тебе капитаны и майоры имеют интерес?» — «А капитаны и майоры что? Не советские люди?» — «Ты што? Ешо за мораль мне тут будешь рассказывать? Иди на свое место! Быстро!»
Она так хорошо играла за майора, что я сразу узнал его. Колосовский! Он был моим начальником и прекрасно меня знает. Я смеялся долго и просто задыхался от смеха.
— А фамилию своего мужа ты знаешь?
Маргарита улыбнулась и сказала: «Знаю!»
— Когда ты скажешь ее Колосовскому, он так подпрыгнет, то пробьет все три наката своей землянки.
— Этот штатский! Рядовой! Ха! Ха! Нуууу… Дает! Ишо бабу завел! И нашу оттяпал! Далеко пойдет!
Мне очень хотелось расспросить о Колосовском, но не хватало времени.
Мы вышли из землянки. Было еще совсем темно, холодно! Шла поземка с мелким снегом и песком, сдуваемым с брустверов.
Она быстро нашла ход сообщения в нужную сторону. Поразительная способность ориентироваться! Найти мою землянку среди этого хаоса мог только истинный волшебник.
Она и была волшебной феей, моя Маргарита. Она могла прилетать только на крыльях, да и то, если не подстрелят посты в окопах, приняв за вражеский самолет-разведчик.
Мы пошли по верху окопа, обнявшись и прижав голову к голове. Идти по замерзшим комкам земли было совсем не удобно. На каждой остановке обнимались, и я целовал ее, потом она меня. Для этого ей приходилось отклонять голову назад, а мне приседать. Она едва достигала моего плеча. Потом мы шли дальше, но продвигались очень медленно.
Она первой никогда не отстранялась. Приходилось мне прекращать прощание.
Я возвращался, как по ископаемым руинам. Деревья, без верхушек и без крон, стояли колоннами соборов, портиков и уже нынешних надгробий, а воронки и окопы были прорезями в нижние этажи храмов. Утром придут археологи с лопатами и кистями и будут копать дальше.
А она, бедненькая, идет по холодному, черному лесу и ее останавливают и спрашивают, куда ходила, зачем?
— Любиться! — отвечает она.
А дежурный лейтенант уговаривает любиться с ним. Ко мне будет ходить ближе! И другое говорят… Она идет дальше, там ее встречает следующий лейтенант, и говорит то же… И, наконец, свои Капитан с Майором.
— Что же было дальше? — спросил мой друг Федя.
— Ходила она еще месяц или неделю, время летело вихрем и смерчем.
— Смершем? — переспросил Федя.
— Смерчем, а может быть, и смершем, кто его знает! Потом она не пришла. Одна ночь, другая ночь… Она ушла! С полком или с Капитаном, кто знает? Сколько сил нужно, чтобы выдерживать атаки всех встречных мужиков, обезумевших от безбабья и почти смертельной усталости. А она очень добрая и могла пожертвовать всем. Она их сильно жалела и пожертвовала, возможно, даже любовью? Так я думал, хотя вначале считал — всем, но не любовью! А Феде сказал — не знаю!
Вскоре узналось — ее полк ушел!
— И ты больше ее не видел? — спросил Федя.
— Нет! Один раз видел.
Я уже стал капитаном. Получил два ордена и медаль (казалось, стал настоящим воякой). Опять на нашем фронте затишье. Моя личная разведка сообщила, что 162-й полк прибыл на соседний участок фронта.
Во мне что-то забурлило, заиграло, закраснело и даже засвистело. После двух лет войны и «Куйбышева» могло свистеть и бурлить. Я отпросился и пошел искать маргаритин полк. Он стоял во втором эшелоне, поэтому позволил себе нарушение приказов и не взял с собой ординарца. (Офицерам ходить в одиночку запрещалось тогда.) Идти было километров десять, но не по передовой, а в глубину фронта, по лесу и болотам. У меня были карта и компас, и, желая пройти скорее, я двинулся по азимуту.
Сначала все шло чудесно, легко прошелся битый лес, за ним пошел лес полуживой, но густой и зеленый. Как хорошо было быть одному, в лесу. Когда не слышно обстрела, тишина была полной. Ни одного голоса живого! Кого из животных и особенно птиц не перебило, те удрали и улетели. Мне хотелось сказать, что лес не имел своего голоса, потому что живность была перебита. Но это было не так. Ззззззззззз… комаров наполняло не лес, но воздух. Комары были не наши ленинградские прозрачные малютки, это были черные, огромные лошади. Я шел мимо болот, где комарам было раздолье. Птицы улетели от войны. Если рука оставалась на секунду неподвижной, они покрывали ее сплошь. Все это раздиралось в сплошные болячки. И не было птиц… Они улетели, а комары прилетели.
Потом пошли болота. Я их пытался обходить, проваливался выше колен в вонючую жижу. Уже давно прошел десять километров, отмеренных по карте, и еще, и еще, а чащоба становилась все труднопроходимее.
Вдруг увидел просвет. Ну, слава Богу. Какие-то землянки, заваленный сарай, невдалеке, на опушке, еще землянка и из нее дым.
Не похожа! Подхожу к землянке. В ней три солдата. Совсем пьяные, лыка не вяжут. Они из нашей бригады. Ездовые. Украли где-то бочонок спирта и дней двадцать его осваивают. Говорят — нашли! Но лошади наши в форме, и выводка[6] покажет!
Я им объяснил, скорее, пытался объяснить, что им полагается уже три расстрела. Один за воровство, другой за пьянство, третий за дезертирство. Один из них, совсем маленького роста, все повторял: «Выводка покажет». Они должны были подвозить снаряды. Теперь они должны быть расстреляны. В лошадином сарае сена было много, но животные стояли по брюхо в навозе. Сарай был в яме, яма полна навоза, а лошади опирались брюхом на навоз.
