Один из конвоиров забирается на перрон. Покрикивает на него:

– Гражданин, пройдите. Тот куражится:

– А ты кто? Я вольный гражданин. Я за родину воевал. Я тебя в рот долбал…

В нашей куче довольные смешки.

На перроне подальше сидят несколько темнолицых баб в серо-белых пыльных платках. У них такие же голодные, тусклые глаза, как у всех, кто рядом со мной.

Подковылял на костылях одноногий, тощий, обглоданный, в куцей шинели нараспах, гимнастерка засалена, поблескивают медали. Смотрит на нас со злым любопытством:

– Власовцы? Мы кровь проливали, а вы, гады… вашу мать, фрицам служили… Вешать всех!

Конвоир к нему:

– Пройдите, гражданин. Не положено. Две молодые женщины. Одна высокая, голенастая, в пестром платке до глаз. Серая холщовая куртка широка, с чужого плеча. Чулки винтом. Разбитые мужские башмаки. Вторая поменьше, простоволосая, светло-русая, блузку распирают большие груди, на загорелых ногах голубые носки и детские синие тапочки. Высокая крикнула:

– Мальчики, а фронтовики тут есть?

– Есть, есть, – отозвалось несколько голосов. Громче всех мы с капитаном. Мы и приметнее других – офицерские шинели, оба высокие и даже сидя торчим выше общей кучи.

Теперь на перроне уже двое конвоиров. Они наступают на женщин, впрочем, без особого рвения: «Проходите, гражданочки. Проходите. Не положено».

Те уходят, но через несколько минут возвращаются. У каждой в руках кульки. Огурцы. Лук. Сайки.

– Эй, мальчики, фронтовики, держите! Ты, длинный, черномазенький, лови! А это тебе, хорошенький, беленький. Кушайте, мальчики…

Они бросают метко, прямо в руки капитану и мне. Конвоиры кричат уже громче, тревожнее:

– Отойди, не положено! Отойди, не кидать!

Сзади вонючий голос вагонного лейтенанта:

– Эта-а что такое? За это – под суд, за это стрелять можно. Я научу вас свободу любить!

Новый лейтенант кричит хлипким, мокрым дискантом:

– Ка-анвой! Оружие к бою. Очистить от посторонних! Кто брал передачу – отдать.

Женщины бросают сразу все, что у них осталось, в общую кучу.

На перроне смеются. Долговязая кричит гулко, низким голосом:

– Чего собачитесь, товарищи офицеры? Что вам жалко, что голодным кусок хлеба подают? Вам с этого не убудет. Не от вас брали!

Вторая раскраснелась, выкрикивает со слезой:

– Они с фронту. А вы тут с кем воевали? Морды наели! Вот сами попадете в тюрьму, наплачетесь!

Оба пьяных и одноногий, только что материвший власовцев, сочувствуют:

– Кого стрелять хотишь? Баб стрелять? За милостыню стрелять? Как немцы делали! А ну, стрельни, гад! Я тебя костылем долбану, автомат не поможет! Я Варшаву брал… твою мать!

На крик сбегаются мальчишки. Подходят еще и еще люди. Впереди двое: он – высокий, плечистый, в офицерском кителе без погон, сверкают ордена и медали, надраены сапоги; она – пониже, розовая, с пунцовыми губками, белокурые волосы до плеч, цветастое платье, тонкие белые ноги и туфли на копытах. Он глядит на нас брезгливо, она – удивленно, испуганно.

На перрон взобрались еще несколько конвоиров, теснят внезапно возникшую толчею:

– Граждане, пройдите, граждане, воспрещено.

Свистки. Лают собаки. Оба конвойных лейтенанта переругиваются между собой. Оказывается, наш вагон подали неправильно. Не на тот путь. Они озабочены этим больше, чем нами.

Торопливо жую огурец и липкую, сладковатую сайку. Как прекрасны эти женщины! Только бы не забыть их. В горле застревает не то ком теста, не то слезное умиление.

Сердито лают собаки. Орет пьяный. Гудят голоса. Ближние конвоиры командуют хрипло:

– Не выглядывай! Прижмись в кучу! Не разговаривать!

Наверху, под темным перекрытием перрона, стальная ферма – пологий сегмент. Синевато-серый переплет в рыжих пятнах ржавчины: посредине, у самой вершины, венок из пожухлых еловых веток вокруг черно-белого портрета – видны усы, погоны, звезды, ордена. Ниже – полоса выцветшего розового кумача. Белесые буквы: «Спасибо великому Сталину за нашу счастливую жизнь!»

«Где вечно пляшут и поют…» Так бывалые воры говорили о лагерях. После долгих месяцев тюрем, теплушек и столыпинских вагонов лагерь представлялся обетованной землей.

Еще в Бресте стало известно: этап направляют на станцию Сухобезводная Горьковской области в Унжлаг. В бане медсестра, заключенная, щекастая, с перманентом, из «приблатненных» бытовичек, говорила доверительно:

– Это тебе повезло. Старый лагерь. Значит, порядок. Голода не будет. А там еще и посылочки, и ларек… Кто с головой – как на курорте жить может.

Были дни и часы, когда о лагере я мечтал неотступно, почти так же напряженно, как на фронте мечтал о победе, о мире.

В Горьком нас вели с вокзала в тюрьму пешим строем. Теплый сентябрьский день. Ободренный добрыми женщинами на вокзале, их вкуснейшим подаянием, шагая в строю грязных, мятых шинелей, истертых пальто, ватников и всяческой рвани, я шел почти что весело, радуясь воздуху, солнцу, движению.

Вышли к реке: большой мост – Ока. Слева – огромный светлый простор Волги. Я узнавал места, знакомые только по книгам. Шепот рядом и сзади:

– Мимо кремля пойдем… Тут в Горьком тоже кремль зовется…

Тоскливая горечь: вот как довелось увидеть впервые… И все-таки любопытно. И все-таки прекрасна Волга. И хорошо, что иду легко, не разучился. И вроде здоров. И уже скоро – лагерь.

Зеленый откос, зубчатая кирпичная стена. Крутая улица – Ущелье. Полязгивая, постанывая, нас обгоняет трамвай. Где-то совсем близко девичий смех, заливчатый, счастливый. Голоса детей. В окнах домов занавески, вазоны с цветами. Вот она, свобода, близехонько. До воли – четыре шага. Но еще ближе – угрюмый молодой конвоир с автоматом на весу и рыже-черный пес. В нескольких шагах – другой конвоир и другой пес.

С тротуаров глядели вольные люди – большинство безразлично, равнодушно, едва любопытствуя, реже – сочувственно, еще реже – враждебно… Мальчишка, шагавший в шеренге передо мной, метнул письмо – бумажный треугольник – в кучу парней, стоявших на перекрестке. Я заметил, как один из них наступил на письмо.

Конвоиры заорали: «Кто бросил? Кто поднял? Отдавай, твою мать…» Лейтенант бежал, размахивая пистолетом, к тротуару.

Мальчишку заметили. Потом в тюрьме его уволокли в карцер. Слышны были истошные вопли. Кто-то сказал: «Горьковские вертухаи – волки, умеют калечить».

Но записку не нашли. Парни на тротуаре сгрудились, смеялись.

Конвоиры спешили, погоняли нас вполголоса: «Давай-давай, а то всех на карцерный режим…»

Еще несколько записок выпорхнуло на тротуар. Одну подобрал конвоир. Другие «улетели».

Потом в тюрьме, в «вокзальной» камере, искали бросивших. Но расследование вели без рвения. Конвой уже сдал этап. А тюремные стражники были другого ведомства.

Через две недели мы второй раз также прошли через весь город. Шли из мрачной, грязной тюрьмы. И опять был теплый день, и я старался наглядеться на улицы, на кремль, на Волгу и Оку…

Потом ехали недолго, часа три-четыре. Выгрузились прямо у лесной дороги. Нас было шестьдесят зэков: повели всего три конвоира в затрушенных шинельках. Старший сказал совсем по-домашнему:

– Вот шо… порядок известный – шаг вправо, шаг влево – конвой применяет и таки далее. Пошли не спеша. Пупов не надорвете, тут километра четыре будет… Только не отставать. Дыхайте: воздух лесной. И чтоб порядок.

Передовой конвоир взял винтовку на локоть и поплелся вразвалку по колеям влажной грязи, обходя длинные черные лужи. Недавно был дождь. Сзади кто-то уже острословил: «Это никакая не Сухобезводная, а Мокрополноводная».

В детстве рождается беспокойно-радостное любопытство к новым пространствам, к новым дорогам, селам, к незнакомым улицам, к жилищам, в которые входишь впервые. Кто не изведал магнитное притяжение вокзалов, паровозных гудков, перестука вагонных колес и напряженное ожидание невиданных мест, новых надежд, нечаянных встреч… Это сродни тому, что испытываешь над первой страницей книги, еще не читанной, давно желанной, или в театре, когда вот-вот поднимется занавес. Вероятно, подобные же чувства звали в дорогу всех неуемных бродяг-мореплавателей и землепроходцев, побуждали странствовать Колумба, Дежнева, мальчишек, удиравших в Америку, вдохновляли Джека Лондона, Киплинга и Гумилева.