Вместо публикации редактор предложил послать к Итамару Орит Мехмаш для всеобъемлющего интервью. Серьезная журналистка, сказал редактор, внимательно выслушает вас и сумеет облечь ваши мысли в приемлемую для восприятия читателей форму.
— Больше всего меня мучает то, — сказал Итамар Апельбауму, — что я своими руками обрушил все это на голову Меламеда. Если бы я не решил сделать о нем фильм, если бы не упрямился с этими сокращениями, ничего бы не случилось!
— Иногда предпочтительнее сидеть дома и молчать, — согласился Апельбаум. — И тогда ты в полной безопасности. Жизнь трудна и коротка. Нужно попытаться получить удовольствие от того немногого, что она в состоянии дать. Если тебе удается абстрагироваться от всего, что происходит вокруг, жизнь в Израиле может быть приятна, даже приятнее, чем в большинстве стран мира. Возьми, к примеру, климат. Где на свете есть еще такой чудный климат, как в Иерусалиме, с такой мягкой сменой сезонов, сухим воздухом и прохладным ветерком в летние вечера? Здесь проходят концерты мировых знаменитостей, в букинистических магазинах продаются книги на всех языках. И как красива наша страна! А люди? С ними пока еще можно разговаривать, просто так беседовать в магазине или на улице. В кафе тебя обслужат без этой приклеенной улыбки, как принято за границей. Здесь нет искусственности Америки и большинства стран Европы. Есть еще заповедники прошлого, хотя признаю — они постепенно исчезают. Но вот пример: вчера я обнаружил кафе без музыки, где можно сидеть и читать книгу. Правда, здорово? Если ты не включаешь радио и телевизор и избегаешь чтения газет, вполне можно жить здесь, и даже не без удовольствия.
— Но трудно уберечься от всего этого, — возразил Итамар. — Радио слышно повсюду — в автобусах, магазинах, учреждениях, — и все обсуждают услышанное. Все переплетено. В тот день, когда появилась большая статья о Меламеде, я, сидя в автобусе, слышал по радио изложение этой статьи в обзоре газет. А как быть с телевизорами, которые стоят в каждом углу?
— Ты преувеличиваешь. От них можно спрятаться. А что насчет статьи, то я тебе советую: наплюй и забудь. Не приближайся к журналистам. Беги от них, пока жив! В твоем возрасте нужно учиться на чужом опыте, и, если я смогу уберечь тебя от того, что испытал на своей шкуре, когда пытался кому-то помочь, — я буду счастлив. Учимся на ошибках!
— Так что вы скажете? — Голос Хавивы Харузи вернул Итамара к действительности.
— Я вряд ли готов дать интервью.
— Выходит, вы будете молчать, когда о Меламеде и о вас пишут такие вещи?
— Ужасная фальшивка! — не выдержал Итамар. — Как можно написать такое? Будто Жюльетт Жиро оставила Меламеда, поняв, что слава его раздута … Откуда этой журналистке известно, что произошло между ними и почему она ушла к Эрику Бруно?
— Ужя — то знаю эту Орит Мехмаш, — сказала Хавива Харузи. И хотя она больше ничего не добавила, по ее тону Итамар понял, какого мнения она о коллеге.
— Для их разрыва были причины, — объяснил Итамар. — И мне кажется, я догадываюсь о некоторых из
них. Но ушла она вовсе не потому, что разочаровалась в Меламеде как артисте.
— Отлично. Так почему бы вам не сказать все это читателям? Почему вы решили молчать?
— Я даже видел ее письмо Меламеду, — продолжал Итамар, не отвечая на вопрос, — письмо, которое она отправила ему через несколько лет после разрыва. Она с восхищением отзывалась о его таланте, тепло вспоминала о годах, проведенных вместе. Если между ними и случались творческие споры — а они случались, — то не по поводу его пения, а по поводу ее аккомпанирования, которое в конце их совместного пути перестало удовлетворять Меламеда. Но он хотел, чтобы она оставалась с ним и по-прежнему ему аккомпанировала.
— Вы видели это письмо? Послушай, Итамар, — можно я буду называть тебя просто по имени? — то, что ты рассказываешь, звучит весьма убедительно. Не верю, что ты согласен замять всю эту историю с Меламедом. Мне очень хочется знать о тебе побольше; из нашего короткого разговора я заключаю, что ты можешь рассказать массу интересных вещей.
Хавива Харузи жила в маленьком мошаве[9] недалеко от Нетании, где большинство домов были уже проданы горожанам, которые сдали поля в аренду немногим оставшимся старожилам-йеменитам.
Дом располагался на краю широкой окруженной цветами лужайки. Вдоль лестницы, ведущей к простой деревянной двери, стояли вазоны с цветами.
Журналистка оказалась старше, чем Итамар предполагал, судя по ее голосу. По-видимому, ей было около сорока. Тяжелые верхние веки придавали открытому лицу Хавивы немного усталый вид, но взгляд ее был деловым и искренним.
Она усадила Итамара на диван в своем рабочем кабинете. Отделанные деревянными панелями стены были увешаны книжными полками. Рядом с большой коллекцией компакт-дисков стояли десятки пластинок. Одна из них лежала на старом проигрывателе, видимо, Хавива отдавала им должное. Она тоже села на диван, привычным движением взяла блокнот и ручку и положила их на колени.
— Кофе? — вдруг вспомнила она. — А может быть, и сандвич?
— Нет, спасибо, — из вежливости отказался Итамар, но потом улыбнулся и сказал: — А почему, собственно, и нет?
Без лишних церемоний Хавива отложила блокнот и ручку и исчезла за дверью. Через несколько минут она вернулась с кофе и простым бутербродом — кусок сыра между двумя ломтями свежего хлеба. Пока Итамар ел и пил, они беседовали о музыке и о жизни в мошаве.
— Единственный недостаток здешней жизни, — объяснила Хавива, — это необходимость возить детей в тель-авивскую школу. Для духовного обогащения. Учиться в школе мошава… ну, ты сам понимаешь… Но несколько семей скооперировались, теперь возим детей по очереди. Оказалось не так уж и трудно.
Когда Итамар доел бутерброд, Хавива начала задавать вопросы. Он отвечал коротко, смущенный первым в своей жизни интервью, к тому же ему мешала подозрительность. Даже здесь, в уютном доме Хавивы, он не освободился от той душевной травмы, которую нанесла ему статья Орит Мехмаш. Но по мере их беседы Итамар постепенно оттаял и стал отвечать пространнее. Безмятежное лицо Хавивы, кивок головы, тихое одобрительное хмыканье — все это постепенно отомкнуло его сердце. Он уже не ограничивался только Меламедом и его пением, а стал говорить о себе, о своем фильме. Хавива спокойнослушала, иногда что-то записывала в блокнот. Итамар рассказал ей о годах, проведенных в Джульярде, о визитах к Меламеду, о своей службе в армии и даже о злополучном эпизоде с пальцем и пробкой от шампанского (Хавива смеялась вместе с ним). Но в особенности ее интересовал длительный процесс написания сценария.
— Я всегда поражалась: что заставляет человека тратить столько времени, годы по существу, на одно-единственное произведение?
Когда они заговорили о более близких событиях: о его возвращении в Израиль, о проекте фильма, об академии, — он стал осторожнее. Ему не хотелось обидеть кого-то, не хотелось касаться вопросов идеологического характера.
— Каждый может иметь свое мнение, — сказал Итамар, — и я, конечно, хочу сделать фильм, соответствующий моему видению Меламеда. Всякий, как я уже сказал, имеет право на собственные взгляды, но это не оправдывает публикаций, подобной той, что появилась в "Идкуней ха-йом", и того, что было написано о Мела-меде после. Ни в коем случае!
— Я понимаю, — кивнула Хавива. — Еще кофе?
Интервью помогло Итамару освободиться от напряжения, в котором он пребывал последние две недели. С тех пор как появилась статья Орит Мехмаш, Итамар, покупая газеты, безуспешно пытался найти в них хоть что-нибудь в защиту Меламеда. С каждым днем беспокойство его все усиливалось. Он даже купил, как и весь народ Израиля, еженедельник "Зе!", выходящий в канун субботы, завлекающие заголовки которого выделяются огромными буквами на рекламных щитах в Тель-Авиве и по всей округе. Вот и сейчас, по дороге к Хавиве, он увидел на перекрестке громадный плакат: "Узи Мейтари о министре Алкалае: "Настоящий маньяк, выливающий на улицу свое дерьмо". Министр Алкалай об Узи Мейтари: "Сексуальный извращенец и умалишенный, отравляющий своим присутствием атмосферу в кнессете"".
