— Вы, наверно, имеете в виду то, как здесь раскрывается смысл противоречия — по-моему, потрясающего, — между светлыми волосами на голове Галит и черными волосами на ее лобке? — спросила Мерав с воодушевлением. — Эти кадры произвели необыкновенное впечатление не только на меня, но и на всех, кто у нас на факультете видел вашу ленту. Профессор Гавриэлов посвятил этому мотиву целую лекцию. Вот здесь я записала: «Ясно, что речь идет о внутрикультурном конфликте, находящем свое выражение, в частности, во внешнем облике человека — в данном случае Галит, — но это еще и символика противоречия между мыслящим мозгом и мозгом либидоистичным или, если мы обратимся к области биологии, то между фронтально-мыслительной частью общественного мозга и инстинктивной его частью». Я совершенно согласна с профессором, могу подписаться под каждым его словом. И мне кажется, что Блюменталь упускает нечто очень важное, видя в вашей сцене сексуальную фиксацию режиссера… — Мерав на минуту прервала свою речь и быстро перелистала тетрадь.

— Как она интерпретирует это? Вот я переписала: «Вращение вокруг лобка, сосредоточенность режиссера, то бишь его сексуальность, выраженная в концентрации конуса света на волосах лобка, в то время, как все остальное остается во тьме…»

Студентка подняла глаза от тетради. Поразмыслив, она попыталась выразить свои мысли с большей ясностью:

— По-моему, ее основная ошибка в зацикленности на либидо режиссера, — объяснила она. — И это вместо того, чтобы сосредоточиться на самом произведении и либидо героев, созданных автором, символизирующих человеческое общество.

Итамар медленно размешивал холодный кофе — наконец ему принесли заказ. Некое смущение закралось в его сердце. Ощущение душевного комфорта, домашней атмосферы, охватившее его лишь минуту назад, несколько притупилось. Зато глаза радовались ничуть не меньше. Из-под большой круглой шляпы девушки падали на молодые открытые плечи роскошные волосы. И то и другое — шляпа и волосы — притягивали взгляд к карим глазам и чувственному рту.

— Она не понимает и более серьезные вещи, — сказал Каганов, — поскольку плохо знакома с нашим обществом, с нашей сложной культурой.

— Я точно знаю, что вы имеете в виду, — сказала другая студентка, сняв очки и встряхнув короткими волосами.

Судя по голосу, она была старше подруги. Итамар заметил тонкие морщинки в уголках ее глаз.

— Мерав, я с тобой не согласна, — заявила она. — Я тоже считаю эту сцену гениальной — может, не стоит повторяться — феллиниевской или, скорее, феллиниевски-пазолиниевской, но, по-моему, конфликт здесь связан с динамикой значения женских волос в мировой, а также в нашей литературе и вообще в искусстве. Настоящая революция! Ведь это же не что иное, как острая критика любовных отношений в жизни нашего поколения: мотив мягких и длинных женских волос и того, что они символизировали — то есть нежности первой любви, — сменяется мотивом нынешней отчужденной любви. Недаром камера движется вниз к коротким и жестким волосам лобка. Галит могла лежать головой и в другую сторону кровати, и тогда камера поднималась бы, а не опускалась.

«Ее голос на удивление похож на голос Сильвии, — подумал Итамар. — И возраст подходит. Сможет ли она сыграть ее?»

С тех пор как Итамар вернулся в Израиль, он часто присматривался к прохожим на улице, примеряя их на роли в своем фильме. Но это было просто игрой. Он знал, что ему придется искать среди профессиональных актеров, кто сможет сыграть Шауля Меламеда, Жюльетт Жиро, Эрика Бруно и Сильвию. И как бы хороша ни была актриса, Сильвии трудно будет справиться с тем, как она изображает ее самое на экране.

— Ты не сможешь избежать фальши, — утверждала Сильвия, когда они в сотый раз говорили о фильме и Итамар пытался получить ее согласие. — Любая попытка воплощения на экране реальной жизни неизбежно привносит элемент фальши.

— Но ведь при этом можно убрать несущественное и подчеркнуть главное, — возражал Итамар. — Несущественное в нашей жизни само по себе есть фальшь. Разве важно, что в конце жизни Черчилль, как пишут, ходил по дому голый? Какое это имеет значение? Пьеса или фильм могут высветить главное — правду.

В конце концов он убедил ее.

Недавно, мучаясь одиночеством, Итамар собрался было написать Сильвии и предложить ей приехать в Израиль. Но в последний момент отказался. Ведь что будет означать такое предложение и что в результате может произойти между ними? Он не знал, каковы ее чувства к нему… Да и вообще, что ей делать в Израиле? Интересно, начала ли она снова давать концерты? Удивительное дело! Такая талантливая пианистка готова была отказаться от собственной карьеры и подчинить себя Меламеду. Это потому, что она признавала его «особость», его огромный талант, объяснила Сильвия Итамару, когда он спросил ее об этом. Итамар понял, что она помогала Меламеду не только из любви к нему, но главным образом из желания участвовать в его творчестве.

Размышления об искусстве и его высоком предназначении вернули Итамара к его фильму. Скоро, когда его идеи начнут претворяться в жизнь (с помощью Каманского, как он себе напомнил), он поймет, чего стоит как режиссер.

Студентка, чей голос напомнил ему Сильвию, снова надела очки и приготовила ручку. «В ней есть что-то притягательное», — подумал Итамар.

— Я хотела спросить вас, Миша, — обратилась она к Каганову, — не повлияла ли здесь на вас строчка Одеда Бавли: «Сияние твоих волос как срама свет»? Я не могла не вспомнить об этих стихах, в особенности об этой строке, когда увидела сцену с Галит в «Незрелом винограде».

Каганов не успел ответить, как вмешалась Мерав:

— Здесь, Рита, нет никакого противоречия. Это и прекрасно! В этом произведении так много разных аспектов и смыслов! Невероятно! Чем больше мы говорим о фильме, тем больше пластов в нем обнаруживаем. Просто замечательно!

— Вы несколько перебарщиваете в своих похвалах, — улыбнулся Каганов. — Разумеется, Бавли повлиял на меня. Влияние такого поэта неизбежно. Но вообще-то вы коснулись очень интересного момента, о котором я до сих пор как-то не задумывался: почему так подчеркнуто движение камеры вниз? Я не уверен, что у меня есть ответ. Мне это кажется естественным. Волшебный процесс творчества сложен и трудно объясним. Так получилось — и это подошло. Факт.

— Но вы ведь задумали именно так? — спросила Рита.

— Художник не всегда полностью осознает или заранее обдумывает какие-то вещи, — неожиданно вмешался Итамар.

Он сам удивился, услышав свой голос, поскольку вовсе не собирался участвовать в дискуссии. Но его все больше тянуло к двум этим женщинам, особенно к старшей — Рите. Именно это и заставило его раскрыть рот. Рита выглядела не столь эффектно, как Мерав, но было в ней что-то особенное, дразнящее, сексапильное. И в том, как она посасывала дужку очков, и в том, как вздымалась ее полная грудь…

— То, что нам дарит мозг художника, его произведение, зависит от того, что у него внутри, — продолжал Итамар, — от того, чем наделила его природа и что он впитал на протяжении жизни. Сам того не желая, он ступает на тонкий канат и идет по нему в надежде не сорваться.

— Ты абсолютно прав! — откликнулся Каганов. — Я, например, бросаю в мировое пространство массу всякого рода вещей и вовсе не забочусь о том, чтобы они были у меня под контролем.

— Но как же тогда произведение приобретает законченную форму? — запротестовала Рита. — Неужели, записывая свои многозначные строфы, Бавли сделал это просто так, не продумав заранее? Разве можно себе представить, что такие слова могли лечь на бумагу сами по себе? Разумеется, я готова признать, что у Бавли мозг особый, что он способен выдавать потрясающие вещи.

И все же сколько вариантов, сколько переделок стоит за каждым стихотворением, за каждой строкой! Говорят, что он порой пишет стихотворение месяц, а то и год! — восторженно воскликнула она. — Сколько же тайн в творческом процессе!

— Именно это я и имел в виду — тайну. — Итамар возвратился к тому, с чего начал.