Узи увлекся и загорелся энтузиазмом. Подсел поближе к столу.
— Получается, все получается! — вскричал он, воодушевленный плодами их совместного творчества. — И вот тут перейдем к Меламеду, — продолжил он, — покажем его поющим. Он шевелит губами и напрягает мышцы шеи, но зрители слышат не его пение, а только — на полную громкость восточную мелодию. И тут лицо Меламеда становится страшным, как будто он тоже слышит арабскую музыку, понимает, что все потеряно, что он потерпел поражение в бою, который с таким остервенением вел всю свою жизнь.
— И разумеется, Меламед символизирует всех нас. — Узи глотнул немного воды, чтобы промочить горло, и обратился к Итамару: — Ты видишь, какая мы команда? Как мы работаем вместе? Неудивительно, что мы достигли высот и критики сходят от нас с ума. Недаром всякие там Миши Кагановы и Рами Бальдероны завидуют нам! Кстати, скоро сюда придет Абу-Ахмад. Я договорился с ним на двенадцать.
— Кто это? — Итамар чувствовал полную свою беспомощность, был ошарашен и не знал, что сказать по поводу нового мотива с арабской мелодией. Он обрадовался перерыву в потоке идей своих консультантов.
— Большая шишка у них. Я хочу, чтобы он разрешил нам снимать в арабской деревне. Иногда они не знают, по какую сторону баррикады находится тот или иной еврей. Могут перепутать и по ошибке кого-нибудь прирезать. Глупо так заканчивать жизнь. Но если он даст о'кей — все будет устроено.
— Ты уверен? — спросил Шмуэль с искренним опасением. — Я не хочу потерять тебя. Зачем тебе нужно подвергать себя опасности? Ведь можно отснять эти эпизоды в какой-нибудь арабской деревне в Галилее.
— Нет, все должно быть подлинным. Не могу иначе. Или снимаем в палестинской деревне или не снимаем вообще. Но что ты волнуешься? Он у них большой махер, вась-вась с генералом Залманом Яроном. Он даже был на «Акиле Лауро».
— Правда? — с восхищением спросил Шмуэль.
— И вы хотите встретиться с таким человеком? — удивился Итамар.
— Почему бы и нет? — ответил вопросом на вопрос Узи.
— Но ведь «Акиле Лауро»…
— Знаешь что? Вся эта история о том, что они выбросили в море Клингхофера на инвалидном кресле, — чистый блеф. Сказки.
— Блеф?
— Стопроцентный. Я последний человек, который откажет им в праве бороться так, как они считают нужным. Но Абу-Ахмад мне рассказал, что произошло на самом деле. Это пресса, по своему обыкновению, все переврала. Все, что заместитель Арарата заявил тогда, было чистой правдой. Жена Клингхофера столкнула мужа в воду. Именно поэтому президент Египта готов был так быстро организовать тот знаменитый побег на самолете.
— И вы верите?
Шмуэль и Узи улыбнулись друг другу как люди, прощающие наивность человеку несведущему.
— Зачем Абу-Ахмаду врать? Теперь мы с ним знакомы, пьем вместе кофе. Раньше еще можно было поверить в душещипательную историю о том, как столкнули в воду еврея-инвалида только потому, что он еврей, но теперь?
Итамар не заметил, как его втянуло в разговор об «Акиле Лауро», который нисколько не интересовал его. Ошеломленный, он думал о своем фильме. Нет, больше он не позволит калечить свою работу. Если Национальная академия для поощрения образцовых произведений не готова финансировать картину на его условиях — пусть забирает свои деньги. Он не будет делать такой фильм о Меламеде ни под каким видом. И если все это подстроил ему Каманский, он, Итамар, выходит из игры и прерывает всякий с ним контакт. Подумать только, он уже готов был выпустить два коротких эпизода из сценария!
Однако прервать поток слов, лившихся из уст Шмуэля и Узи, было не так просто, да теперь и не важно.
— Что с Сильвией? — спросил Узи своего друга.
— С Сильвией? — переспросил Шмуэль.
— Сильвия — жена Меламеда, француженка, — объяснил Узи.
— А-а, так что с ней?
— Она его сопровождает на тракторе?
— Не знаю. Есть на тракторе место для троих?
— Надо выяснить.
— Даже если и нет — она может сидеть рядом с водителем, а Меламед будет стоять сбоку, держась за дверцу или за какую-нибудь скобу, — вон немецкие солдаты в фильмах всегда стоят на подножке автомобиля.
— И она солидарна с ним в его безумии? — Шмуэль на минуту остановился. — Нет, я думаю, она будет голосом рассудка. Она ведь иностранка и смотрит на все это трезвыми глазами. Она любит Меламеда, и поэтому до сих пор ее отношение к нему было толерантным, тем более она мало что понимает в наших делах. Но в этой поездке она впервые обнаруживает те стороны его личности, которые не были ей знакомы или которые она старалась не замечать. Она ощущает его растущее остервенение, видит вокруг суетящихся поселенцев в кипах, которые постоянно провоцируют конфликты… И тогда ей открывается истинное лицо Меламеда.
— Колоссально, Шмуэль, просто потрясающе! По дороге обратно она в порыве гнева соскакивает с трактора посреди арабской деревни — и сразу возвращается в нормальный мир.
— Что-то в стиле Дворы Винтер в «Марокко». Неплохо.
— А почему бы ей не найти себе на ночь любовника-араба? Добрую душу, который забирает ее к себе в дом, чтобы местные жители ее не прикончили. То есть это она воображает, — поспешил внести поправку Узи, — что так должно случиться. Когда ее окружает толпа в деревне, она не сомневается, что ее хотят убить. Так она была запрограммирована Меламедом. И на этого «Омара Шарифа», который приближается к ней, она поначалу смотрит с ужасом, пока не выясняется, что он всего-навсего хочет предложить ей ночлег. Она чувствует угрызения совести, и так получается, что спит с ним.
— Но она вовсе не обязана спать с ним, — воспротивился Шмуэль. — Ты хочешь просто так ввести еще одну постельную сцену. Это уж совсем дешевка, на толпу. И ведь она не еврейка.
— Верно, но она европейка. Это не дешевка, Шмуэль. Она одна из нас, и публика будет солидаризироваться с ней. Зрители видят, что она предпочитает арабского любовника израильскому мужу, в данном случае Меламеду.
— Но это уводит в сторону от нашего основного мотива …
— Ну и что? Мы двое в свое время открыли и начали разрабатывать палестино-израильскую тему. Ты, Итамар, мог не знать этого, но это так, и не верь всяким россказням, особенно одному человеку, который настаивает на иной версии. Так вот: почему нельзя обновить эту тему, найти другой поворот?
Шмуэль не успел отреагировать, ибо в этот момент прибыл Абу-Ахмад. После улыбок и рукопожатий гость, в костюме и при галстуке, уселся рядом с Бар-Нером.
— Можно устроить, — сказал Абу-Ахмад на вполне приличном иврите после того, как вежливо и внимательно выслушал объяснения Узи и его просьбу, — это не проблема. Но мы должны быть уверены, что фильм хороший. Это важно для нашего престижа.
— Хороший? — переспросил Узи.
— Хороший для нашего престижа, — терпеливо пояснил Абу-Ахмад.
— Конечно хороший, Абу-Ахмад, — ответил Узи. — Разве мы делаем плохие картины?
— Валла, ты прав, Узи. Если ты в деле, то я уверен — все будет в порядке. Дадим вам снимать, почему нет? Ничего с вами не случится. Все начнется потом.
Узи, Шмуэль и сам Абу-Ахмад засмеялись.
— Отличная хохма! — заметил Шмуэль.
— Валла, отличная, — сказал Абу-Ахмад. — Вам троим, может быть, дадим остаться, — добавил он.
Узи и Шмуэль опять захохотали.
— Чего смеетесь? Вы хорошие ребята. Зачем вас трогать? Мы не сделаем вам то, что вы сделали арабам, которые когда-то жили в этом доме. Ты, ты и ты, — он поочередно показал пальцем на каждого еврея, сидящего за столом, — будете у меня в полном порядке. Сможете даже жить в этом доме.
— Я вижу, мы найдем общий язык, Абу-Ахмад, — сказал Узи и похлопал его по плечу.
— Конечно, — подтвердил тот, — почему бы и нет?
— Ты классный комик, Ахмад.
— Ясно, комик, а как иначе?
После ухода Абу-Ахмада наступила короткая пауза.
— Значит, все устроено, — сказал Узи тоном, свидетельствующим о том, что он удовлетворен результатами встречи.
И тут наконец Итамар совершенно неожиданно для своих «консультантов» вскочил с места и гневно объявил:
