В этот момент на месте происшествия показался едва одетый пастор.
— Именем Бога, — кричал старик, волосы которого развевались по ветру, — именем Создателя заклинаю вас, не доходите до крайности, удалитесь от этого дома, я ручаюсь, что люди, живущие в нем, не имеют ничего общего с нечистым духом; они истинные христиане, они настоящие дети неба и истинного Бога, такие же, как и вы!
— Не слушайте пастора! — ревел Дырявый, потрясая над головой топором. — Он сговорился с Гаральдом Кнутом, и тот его, конечно, наградит мешком, полным золота! Гаральду Кнуту это ничего не стоит: черт ему даст еще больше, если будет мало.
— Вперед! — орала толпа. — Штурмуйте дом, тащите Бледную женщину и ее ребенка, бросайте их в море. Прочь чертову шайку, тащите ее в Друидову пещеру.
Напирающая толпа протолкнула Дырявого к самой двери. Может быть, он в это время хотел бы быть где-нибудь подальше, предоставив другим исполнение его сумасбродных угроз, так как по натуре был труслив и только умел говорить зажигательные речи, но боялся зажженного огня, однако у него не было иного выхода, и он волей-неволей должен был стать во главе безумцев.
— Ну, — закричал Гаральд Кнут, прицеливаясь из ружья, — если ты так хорошо знаешь, что я дружен с дьяволом, то снеси ему известие, что сегодня я в первый раз в жизни убил человека!
Что-то щелкнуло, сверкнул огонек, и Дырявый упал на порог двери с разбитой головой.
Наступила тяжелая, страшная тишина.
Навзрыд плакавший пастор упал на колени, поднял дрожащие руки к небу, и на далекое расстояние отчетливо разнеслись его слова:
— Боже! Когда Ты будешь судить этот поступок, примени его к настоящим виновникам: ни к тому, кто его совершил, а к тем, кто его вызвал.
Теперь толпа ожила и зашевелилась.
— Убийство! — кричали сотни голосов. — Теперь дьявол ясно заговорил в тебе… Ты пролил кровь, Гаральд Кнут. Первую кровь, которая за последние тридцать лет была преступно пролита в Боркуме… Ты погибнешь!
Целый град камней полетел в окно, перед которым стоял Гаральд со своей женой, и только благодаря его ловкости и проворству ему удалось уберечь Лукрецию от них. Злоба на потерю одного из своих была достаточным поводом для толпы, чтоб броситься к двери и толчками ног, ударами топоров и железных дубин выбить ее.
— Они уже на лестнице, — крикнул Гаральд Кнут, — скорее бери ребенка из люльки! Мы должны мужественно умереть от этих безумцев, мы не можем ждать пощады и милосердия, да я и не приму их.
Лестница затрещала под тяжелыми шагами толпы. Послышались громкие проклятия, стук и шум топоров и других орудий, которыми запаслись боркумцы для исполнения своего преступного замысла. Гаральд Кнут отвел в угол Лукрецию с ребенком, которого она дрожащими руками вынула из люльки и со слезами прижала к своей груди. Сам он встал перед ними с поднятым ружьем, решившись как можно дороже продать жизнь любимой женщины. Наружные двери были разбиты, и, перешагнув через их обломки, негодяи теперь подступили к двери спальни; вот уже показались их кровожадные, пьяные рожи. Эту сцену тускло озаряла маленькая лампа, висевшая на стене. Гаральд, прицелясь из ружья, крикнул:
— Кто перешагнет порог этой комнаты, того я застрелю! Берегитесь, если не хотите разделить участь Дырявого.
— Бледную женщину! — ревели рыбаки и их жены. — Дай нам Бледную женщину, мы хотим ее утопить, а тебя отправим в Бременский суд, где ты понесешь заслуженное наказание.
— Посмотрите, — закричала отвратительная рябая женщина, — как красиво и богато убрано теплое гнездышко! Можно подумать, что мы находимся в доме знатного господина. Теперь мы хорошо поцарапаем Бледную женщину, чтобы она унесла с собой воспоминания о Боркуме.
Рябая женщина схватила с умывальника кувшин с водой и, прицелившись, швырнула его в голову Лукреции, стоявшей за Кнутом, защищенной его широкоплечей фигурой. Раздался болезненный стон. Гаральд оглянулся и увидел, как любимая женщина пошатнулась, и это лишило его последнего самообладания. Одним прыжком он очутился около рябой и с быстротой молнии прикладом ружья размозжил голову мегеры.
— Ты не стоишь порохового заряда! — крикнул рыбак.
Но в эту минуту он увидел себя окруженным массой мрачных лиц; бесчисленное количество рук потянулось к нему. Произошла короткая отчаянная борьба. Гаральд был обезоружен и его готовились разорвать на куски.
— Лукреция, — закричал он разбитым голосом, — когда-то я спас тебя, пусть теперь Господь защитит тебя и твоего бедного ребенка!
— Слушайте его, — внезапно раздался голос пастора последовавшего за бунтовщиками, чтобы предупредить новое несчастье, — слушайте, он призывает Бога к своей беде, он поручает их Богу, а не Сатане, с которым, как вы обвиняете его, он ведет дружбу. Прежде чем причините какой либо вред ему, его жене и ребенку, выслушайте меня. Сорок лет я был вам надежной помощью, сорок лет я проповедовал Евангелие, всю жизнь я пожертвовал для вас и во всякой вашей нужде, словом и делом помогал вам. Ваши печали были моими печалями, ваши страдания — моими страданиями, ваша честь была моей честью. Но сегодня я отказываюсь от вас, потому что могу служить в церкви только христианам, а не тем, кто забыл Его. Пусть проклятие неба падет на остров, гонящий от себя служителя Господня в его старческие годы… Пусть море поднимется и своими волнами затопит этот нечестивый остров и погрузит его в морскую бездну, чтоб он исчез с лица земли. Пусть Боркум перестанет быть благословенным краем, каким был до сих пор.
Толпа стояла потрясенная, пораженная, обескураженная. Пролитая кровь отрезвила бунтовщиков и привела их наполовину в сознание. Вследствие своего суеверия, они вообразили, что проклятие, произнесенное над островом пастором, осуществится и они не смогут противиться ему. Они оставили Гаральда Кнута и, не смея подойти к Бледной женщине и ее ребенку, боязливо направились к выходу. Пастор уже радовался в душе благополучному исходу дела. Гаральд надеялся, что супруга его спасена, как вдруг из-за толпы показалась неуклюжая мужская фигура с отвратительной головой на толстой, точно бычьей шее, оборванная, истасканная, покрасневшая и разгоряченная вином. Он прямо направился к Гаральду.
— Оставьте мне этого человека, — кричал вошедший хриплым голосом, — мне нужно с ним свести счеты! Он украл у меня жену и произнес ложную клятву в церкви. Я был прав, когда утверждал, что он продал свою душу дьяволу. И я могу это доказать.
Робкий шепот пробежал по толпе; в то же время послышался полузаглушенный крик, и Гаральд увидел, как Лукреция, прижав дрожащими руками к груди ребенка, застонала и упала на колени.
— Это он, — произнесла она, — это тот, которого мне силой навязала графиня Шенейх. О, Гаральд, ты мне сказал неправду, уверяя, что море поглотило его, этот человек имеет право на меня — ужасное право, этот батрак Лейхтвейс, и… и я… повенчана с ним.
Наступила глубокая тишина, слышался только иронический смех батрака Лейхтвейса и тяжелое, как стон, дыхание Гаральда. Бледный как смерть, вытянув вперед дрожащие руки, подошел пастор к Гаральду Кнуту, стоявшему без всякого движения.
— Несчастный, несчастный! — воскликнул седой служитель Божий. — Что ты наделал? Ты совершил великий грех, ты меня заставил сделать то же. Ты уверял меня, что Лукреция свободна, и вот теперь перед тобой стоит человек, с которым она связана перед алтарем Божьим, она совершила неисправимое преступление двоебрачия, и ты был ее соучастником.
— Ну так что ж, — прервал его Гаральд Кнут, — да, я сделал это. Называй меня грешником, называй обманщиком, мне все равно. Я полюбил Лукрецию, я не мог жить без нее и так как предполагал, что этот человек, называющий себя ее мужем, никогда более не вернется, то и рассказал ей, что сам видел, как он утонул в море. Не ее осуждай, а меня — меня одного, я один виновен. А что касается вас, Лейхтвейс, — обратился он к батраку, неприязненно смотревшему на него пьяными глазами, — вы не воображайте, что Лукреция когда-нибудь вернется к вам. Вы очень хорошо знаете, каким способом попала под вашу власть эта чудная, благородная женщина; не любовь соединила ее с вами, а преступное, ненавистное принуждение, перед которым она должна была преклониться.
