Да, я цыган. Если бы я даже не знал истории своего появления на свет, то все-таки чувствовал бы это по моей горячей крови. Выдавая этот город неприятелю, я лишь мщу за вековое угнетение и презрение, которое проявляет правительство Австрии к цыганам, несмотря на то, что они такие же подданные австрийской короны. Но к чему искать доводы, зачем обманывать самого себя? Меня ведь прельщает награда, которую я получу за свой поступок. А поступок необыкновенен: никогда еще не бывало, чтобы сам комендант крепости открыл неприятелю ворота. Я, граф Батьяни, сын цыгана Лайоша, совершу этот поступок впервые и тем самым увековечу свое имя в истории. Пусть мое имя будет предано проклятию, пусть грядущие поколения содрогаются при чтении о моем злодеянии, но я буду бессмертен, хотя бы ценой моей чести. Я, граф Батьяни, превзойду Герострата, уничтожившего всего один храм, тогда как я предам гибели целый город.

Негодяй откинул плащ и вынул из кармана ключ. Он начал его рассматривать не торопясь, так как чувствовал себя в полнейшей безопасности. Он знал, что сюда на окраину редко кто заглядывает; часовых вблизи не было, а караульные офицеры на сторожевой башне не могли видеть его.

— Вот благодаря этому ключу, — пробормотал он, — война прусского короля с австрийской императрицей значительно сократится. Когда пруссаки займут Прагу, то тогда уж недолго занять и Вену. Король недаром уплатит мне миллион. Благодаря этому он сбережет много других миллионов, которые поглотила бы затянувшаяся война, и кроме того, победа ему будет обеспечена мною.

Изменник прислушался.

— За стеной все тихо, — пробормотал он, — хотя там, несомненно, уже собралось тысяч тридцать прусских солдат, если не больше, они с нетерпением ожидают минуты, когда я впущу их. Надеюсь, Илиас Финкель передал кому следует мои требования относительно коня, который должен быть готов для меня, так как в Праге я не могу остаться больше ни одной минуты. Я должен бежать, но я предварительно вернусь еще в город переодетым, чтобы захватить ту, обладания которой я добиваюсь. Лора умерла, но Аделина Барберини не уступает ей в красоте. Она заставит меня забыть эту утрату. Погоди, гордая женщина, сегодня ты с презрением оттолкнула меня, как будто я мальчишка, пойманный на глупой выходке. Завтра мы с тобой иначе поговорим, завтра ты будешь моей пленницей, а я — твоим властелином, которому ты будешь принадлежать всецело.

Вдруг Батьяни вздрогнул. Он услышал протяжный звук трубы. Он отлично знал, что этими звуками гарнизон крепости извещается о наступлении полуночи. Настал условленный час измены. Батьяни поднял руку и медленно вставил ключ в замок. Но при этом рука его дрожала так сильно, что он чуть не уронил ключ, и ему стоило большого труда повернуть его в замке. Со страшным скрипом открылись ворота, обитые железом. Измена была совершена.

Батьяни дрожал всем телом. Он совершил на своем веку много подлостей, много преступлений, он играл счастьем и жизнью ближних, но ни разу он еще не волновался так сильно, как теперь. Он сознавал, что совершает не обыкновенное преступление, но такое злодеяние, какие, к счастью для человечества, происходят редко на протяжении многих веков. Он вышел за ворота и выглянул в поле. Поле было покрыто густым туманом, так что Батьяни ничего не мог разглядеть.

— Где же прусские войска? — прошептал он.

Вдруг он отскочил назад. Перед ним, точно из-под земли, выросла темная мужская фигура в широком плаще.

— Кто здесь? — прошептал Батьяни. — Вы из прусского лагеря? Где же войска? Готовы ли они занять город?

Незнакомец медленно вошел в ворота, Батьяни невольно отступил перед ним.

— Стой! — сдавленным голосом воскликнул Батьяни. — Прежде чем идти дальше, ты должен назвать себя. Мне кажется, тут дело нечисто. Еще раз спрашиваю: где прусские войска? Между нами было условлено, что они будут ожидать, когда я им открою ворота.

Незнакомец остановился и произнес:

— Прусские войска не явились. Они отказываются занять крепость, которую выдает сам предатель-комендант. Стой, изменник! Ты погиб, подлец! Перед тобою стоит Лейхтвейс. Этим именем для тебя сказано все, оно возвещает тебе твою гибель.

Батьяни испустил дикий крик ярости. В то же мгновение он отскочил и выхватил шпагу.

— Не торжествуй раньше времени, Лейхтвейс! — крикнул он и залился дьявольским хохотом. — Ты хочешь погубить меня, так как неведомыми путями разузнал мою тайну. Но я покажу тебе, разбойник, что я ловкий игрок, не отдающий своих козырей при такой игре. Объявляю тебя моим пленником, Лейхтвейс, и при первой попытке бежать заколю шпагой. Я застал тебя в тот самый момент, когда ты собирался открыть неприятелю ворота. Ты хотел предать Прагу и за это попадешь на виселицу, где изменника ждет достойная смерть.

— Уверен ли ты в этом, граф Батьяни? — воскликнул Лейхтвейс, который даже пальцем не шевельнул для своей защиты, — ты называешь себя ловким игроком? Но на этот раз выиграл я. Оглянись. Эти тени сейчас оживут, и появятся свидетели, которые сумеют удостоверить, кто из нас предатель — ты или я.

— Поднимай фонари, — прозвучал звонкий женский голос, — больше света сюда! Мы докажем негодяю, что он уличен.

Батьяни окаменел от ужаса. Рука, в которой он держал шпагу, задрожала, ему казалось, что он бредит. Со всех сторон на него надвинулись люди, и в то же мгновение его озарил свет нескольких фонарей. Перед ним стояла Аделина Барберини в мужском костюме, а рядом с нею его адъютант, поручик Бенсберг.

— Вы арестованы, граф Батьяни! — воскликнула Аделина. — Не пытайтесь бежать. Все мы видели, как вы открывали ворота, намереваясь впустить пруссаков. Но неприятель слишком благороден, чтобы вступать в соглашения с таким отъявленным негодяем, как вы. Солдаты, схватите и свяжите его. Вы доставите его туда, куда вам будет приказано.

Слова эти действовали на Батьяни, как удары молота по голове. Он был уличен, ему казалось, что он проваливается в какую-то бездну. Он оглядывался по сторонам, ища спасения, но повсюду видел только врагов. Не было никакого спасения, не было возможности избежать гибели. Но ворота были открыты, и у Батьяни мелькнула мысль броситься туда, чтобы выбежать в поле. Лошадей у его врагов не было, а Батьяни знал, что его трудно, почти невозможно догнать. Но под воротами стоял солдат с фонарем в руке. Это был денщик поручика Бенсберга, спокойно наблюдавший за ужасной сценой поимки предателя.

Батьяни внезапно рванулся вперед, взмахнул шпагой и ударил солдата. Денщик испустил пронзительный крик и упал, уронив фонарь. Все очутились во мраке. В то же мгновение Батьяни подскочил к воротам и в два прыжка очутился за оградой. Аделина, Бенсберг, Лейхтвейс и солдаты так и остолбенели от неожиданности. Они даже не сразу сообразили в чем дело, а внезапно воцарившийся мрак не дал им возможности видеть то, что произошло. Но из этого оцепенения их вывели стоны несчастного солдата.

— Он заколол меня! Я умираю! Бегите за ним! Убейте предателя!

— Бедняга! — воскликнул поручик Бенсберг, наклоняясь к умирающему. — Нет, этот негодяй так легко не уйдет. У меня хватит сил и ловкости, чтобы помериться с ним.

— Он не уйдет от нас, — раздался громкий возглас Лейхтвейса, — он или я! Кто-нибудь сегодня останется на месте. Ждите меня здесь, но прислушивайтесь, когда я буду звать вас. Я пущусь за ним в погоню.

Лейхтвейс бросился через открытые ворота в поле. Он привык ориентироваться в темноте и видеть во мраке; благодаря этому он через несколько секунд увидел бегущего впереди изменника.

Батьяни мчался как ветер. Плащ он сбросил и бежал что есть духу. В ровном поле препятствий не было, так что он быстро продвигался вперед. Но Лейхтвейс был сильнее и выносливее его. Он мчался за беглецом, забегая то с одной, то с другой стороны, чтобы утомить его. Но расстояние между бегущими не уменьшалось. Батьяни был более гибок, чем Лейхтвейс. Он бежал подобно оленю, гонимому собаками, причем задерживал дыхание и потому уставал меньше.