Ганнеле помолчала и затем продолжила.
— Рано утром пришел скрипач Франц, которого удивило, что ставни не были открыты. Узнав, что дедушка умер, он стал ласково и нежно утешать меня; в первый раз в жизни он дал мне заглянуть в свое сердце и откровенно признался в своей глубокой любви ко мне. Он сказал мне: «Пойдем ко мне, Ганнеле, со мной ты не будешь одинока; я чувствую, что найду в себе силы прокормить нас обоих. Когда я относил последнюю мою скрипку в Висбаден, в магазин, где их у меня покупают, я там встретил очень приличного господина, который, узнав, что эти скрипки делаю я, с удивлением и участием посмотрел на меня и сказал: «Вы настоящий художник, и могли бы зарабатывать гораздо больше, если бы немного поучились технике вашего дела. Я англичанин и торгую музыкальными инструментами, новыми и старыми скрипками. Если хотите, поедемте со мной, я вам дам работу и такую плату в неделю, какой вы здесь, вероятно, не получаете в целый год». Видишь, Ганнеле, какое заманчивое предложение. Кроме денег оно открывало предо мною блестящую будущность. Но я от этого выгодного предложения отказался, предпочитая остаться там, где ты, Ганнеле. Я все бы думал о тебе, бедное дитя, и без тебя умер бы с тоски. Но теперь, когда дедушка скончался, тебя ничто не удерживает больше в Доцгейме и, если ты согласишься стать моей женой, мне стоит только написать письмо — и англичанин сейчас же пришлет нам денег на дорогу. Мы поедем в Лондон, наймем хорошенький домик, заведем свое маленькое хозяйство, и поверь, Ганнеле, не будет ничего в мире, чего бы я не сделал, чтобы только доставить тебе удовольствие!» «Франц, — ответила я, — если ты меня хоть немножко любишь, откажись от мысли когда-нибудь стать моим мужем. Ты знаешь, что я люблю тебя, как брата, но ты знаешь также, что я люблю другого, как девушка может любить только раз в жизни. Не волнуйся, Франц, будь спокоен и не завидуй Резике — клянусь тебе, я его женою никогда не буду». Два дня спустя дедушку похоронили. Его ненавидела вся деревня, потому что, как ты знаешь, будучи старостой Доцгейма, он мучил и притеснял народ не меньше, чем делает это теперь рыжий Иост. Поэтому на похоронах его не было ни души, кроме скрипача Франца и Вильгельма-трупа, который вырыл могилу и опустил в нее гроб. Я даже была этим довольна. Я избегала встречаться с людьми и выносить на себе их любопытные взгляды и потому, когда свежую могилу засыпали, я подала руку Францу и медленно пошла в свой опустевший дом. Целый месяц я прожила совершенно одиноко, прячась от людей и избегая даже скрипача Франца. Когда я издали слышала стук его костылей, то бежала из дома через заднюю дверь, чтобы не вступать с ним в разговоры. Мало-помалу беспокойство вселилось в мое сердце. Я чувствовала, что ношу под сердцем свой позор. Ах, Отто… как тяжко, как страшно мне признаться тебе в этом.
Ганнеле снова помолчала и со вздохом принялась рассказывать дальше.
— Я начала понимать, что этот негодяй сделал меня матерью. Семь недель прожила я между страхом и надеждою, между жизнью и смертью, стараясь найти какой-нибудь выход. Сколько раз я стояла на берегу озера, говоря себе, что стоит сделать всего один прыжок, чтобы найти спокойствие и забвение. Но меня каждый раз останавливала мысль, что я не имею права лишать жизни ребенка, которого ношу в себе. Несколько дней спустя я уже стояла перед дверью этого дома, желая переговорить с рыжим Иостом, который принял меня очень любезно. «Здравствуй, голубка, наконец-то ты пришла, — сказал он мне, когда я вошла в его кабинет. — Долго я ждал тебя». Я упала перед ним на колени и, протянув руки, проговорила: верни мне мою честь, дай имя твоему ребенку, которого я ношу под сердцем. Умоляя его таким образом, я думала встретить с его стороны грубый отказ, злое, циничное издевательство, но он подошел ко мне, поднял с земли и сказал равнодушно: «Я не прочь жениться на тебе. Ты не хуже, а даже, пожалуй, лучше многих других. Хотя ты бедна, как церковная крыса, не имеешь даже приличного платья, чтобы встать под венец, но на это у меня хватит денег и этот расход мне окупится с лихвой: ты будешь содержать в порядке мое хозяйство, станешь работать с утра до ночи, присматривать за прислугой — все они ведь воры и готовы обкрадывать меня, как только повернешь к ним спину. К тому же ты, Ганнеле, чудно хороша. Такой другой девушки не найдется между Доцгеймом и Висбаденом. Итак, дело решено: через неделю наша свадьба. Вот тебе деньги — купи все, что понадобится для свадьбы; как невеста богатого Иоста Эндерлина, управляющего герцогскими имениями, ты должна одеться не хуже придворной дамы». Свадьба наша состоялась через неделю, в воскресенье. В чудный, ясный день повел меня Иост к венцу; жители Доцгейма покачивали головами и перешептывались, не будучи в состоянии понять, как могла получиться такая вещь? Пастырь произнес прочувствованную речь, в которой подчеркнул, что люди прежде, чем связывать себя на всю жизнь, должны отдать себе ясный отчет, подходят ли они друг другу, и я очень хорошо понимала, что этим намеком он давал мне совет хотя бы даже в последнюю минуту отказаться, если этот брак был мне не по душе.
— И все-таки ты произнесла перед алтарем роковое «да»? — глухо проговорил Отто.
— Да, я произнесла его, ради ребенка, ради того, чтоб не быть опозоренной.
После этих слов силы оставили молодую женщину, и она потеряла сознание.
Отто Резике, увидев, что его возлюбленная лишилась чувств, с криком бросился к ней и всеми средствами старался помочь ей. Скоро он убедился, что краска снова вернулась на лицо Ганнеле и глаза ее медленно открылись. Он обнял молодую женщину, перенес на широкий диван, находившийся в беседке, заботливо уложил ее, как больного ребенка, и, опустившись перед ней на колени, стал нежно целовать ее руки. Он точно преобразился; злость и ненависть, которые только что бушевали в этом человеке, совершенно исчезли. Выслушав скорбный рассказ Ганнеле, он понял, что она не виновна в том, что случилось; что всему виной жалкий негодяй, воспользовавшийся сном и беззащитностью девушки, чтобы погубить ее.
Снова и снова покрывал он руки Ганнеле поцелуями: счастье, как солнечный луч, осветило ее прелестное личико. Щеки ее пылали.
— Ты прощаешь меня, Отто? — тихо шептала она. — Ты веришь, что я не забыла своих клятв?
— Знаю, знаю все! — повторял разбойник. — Знаю, что ты самое чистое, невинное создание в мире, хотя это чудовище в человеческом образе и наложило на тебя свою руку. Но у женщины кроме тела есть еще душа, а душу он не мог у тебя отнять, эта душа принадлежит мне.
— Да, тебе, мой дорогой! — воскликнула молодая женщина, перебирая рукой его темные кудри. — Она принадлежит тебе, как принадлежу и я; всем своим существом, до последнего вздоха, до последней минуты жизни.
— Моя, моя! — ликовал молодой разбойник, осыпая Ганнеле горячими, страстными поцелуями.
Влюбленные с упоением отдались волновавшим их чувствам. Долго в беседке царствовала тишина, изредка прерываемая тихим шепотом, поцелуями и страстными клятвами в вечной любви.
— А теперь собери свои пожитки, — приказал Отто, — но только то, что ты сама принесла в дом: из имущества Иоста я ничего не хочу брать, по крайней мере ничего из твоих рук. Затем идем со мной, я сведу тебя в нашу пещеру, в которой люди, хотя и отверженные обществом, живут счастливо, потому что их связывают преданность в нужде и опасности и им неизвестны измена и коварство. Там, в пещере Лейхтвейса, ты станешь моей женой и в кругу хороших людей забудешь тяжелые дни, пережитые тобой.
С юношеской пылкостью он хотел увлечь свою возлюбленную. Но Ганнеле воспротивилась этому.
— Не спеши, милый Отто, — сказала она, — я поклялась Иосту в верности, хотя и по принуждению, но принадлежу к тем, которые не изменяют своей клятвы ни по каким причинам. Не сердись, что я не исполняю твоего желания; ты не можешь представить, как мне самой хочется уйти с тобой, как всем своим существом я стремлюсь к тебе. Но ведь ты, Отто, не захочешь, чтоб на твою Ганнеле указывали пальцами и говорили, что она убежала от мужа к любовнику?
