— Да, дорогой Бенсберг, — говорил Лейхтвейс, пожимая руку своему пятому товарищу, — приветствую тебя в нашем жилище. Наш каменный замок прекрасен, но еще прекраснее любовь и преданность, которые царствуют в нем. Пусть люди там, наверху, в своих художественно отстроенных дворцах и домах владеют грудами золота и драгоценных камней, пользуются несравненно большими удобствами, чем мы, — несмотря на это, они не имеют того, чем мы здесь в нашем подземелье можем похвастать — это блаженное чувство братской, непоколебимой преданности, с которой все мы относимся друг к другу. Я знаю, Бенсберг, мой друг, что и ты всегда будешь держать себя как брат и товарищ, как в счастливые, так и в тяжелые дни.
— Да, атаман, в этом ты можешь не сомневаться, — воскликнул бывший офицер. — Клянусь, что я не минуты не раскаивался в том, что последовал за тобою! Я горжусь, что могу называть себя твоим товарищем.
Старый Рорбек после первых приветствий вышел, и теперь Лейхтвейс с друзьями услышал несколько выстрелов подряд, раздавшихся близ пещеры.
Лора и Елизавета вздрогнули, но Лейхтвейс весело успокоил их.
— Не тревожьтесь, это стреляет Рорбек; я уверен, старик хлопочет о нашем ужине.
Это, действительно, так и было. Через несколько минут Рорбек вернулся и принес четырнадцать куропаток, которых только что настрелял. Обе женщины принялись за дичь, ощипали ее и начали жарить. Из помещения, назначенного для хранения запасов, Лейхтвейс принес бутылку вина. Скоро разбойники уселись за каменный стол, как в былое счастливое время, и принялись за вкусный ужин. Когда вино заискрилось в стаканах, Лейхтвейс поднялся и восторженно воскликнул:
— Выпьем, друзья мои, пусть первый глоток, выпитый под звон бокалов, будет за наше дорогое Отечество. Теперь в стенах нашей милой пещеры снова звучат веселые голоса, отзвук которых, как эхо, вскоре раздастся на земле, и с быстротой молнии должен разнестись крик: «Лейхтвейс опять тут! Лейхтвейс, разбойник, снова вернулся в прирейнский край!» По нашим делам они должны узнать нас. Мой девиз остается тот же: отвага и дерзость с богатыми, надменными и знатными; покровительство и защита бедным и униженным!
Раздался звон бокалов, и в стенах каменного дворца, глубоко под землей, пронесся клич: «Лейхтвейс опять тут! Лейхтвейс, разбойник, снова вернулся!»
Последний переход разбойников через горы был очень длинный и утомительный; понятно, что каждый из них после ужина поспешил на покой. Все разошлись, пожелав друг другу доброй ночи. Лейхтвейс с Лорой и Зигрист с Елизаветой удалились в свои помещения, и скоро в пещере воцарились тишина и безмолвие, прерываемые только более или менее громким дыханием спящих. Только один бодрствовал. Только один не мог сомкнуть глаз: тоска и мучительный страх томили его душу и не давали уснуть. Это был Отто Резике. Молодой разбойник, ища облегчения, прислонял свой пылающий лоб к холодной скале, к которой примыкала его постель, но это не освежало его. Он хотел заставить себя заснуть, но сон бежал от него. Непреодолимо тянуло его с постели, страшно влекло его туда, где должна была находиться любимая им девушка.
Молодого человека ни на одно мгновение не покидал образ Ганнеле; он витал перед ним и на войне в громе битв, и во время скитаний по лесам и долам. И теперь, когда он вернулся домой в свою дорогую пещеру, ему еще труднее было справиться со своей тоской. Он должен увидеть Ганнеле. Хотя она и отказалась следовать за ним; хотя, предупрежденная скрипачом Францем, она не решалась разделить с ним полную приключений жизнь, которую Лора и Елизавета вели при своих мужьях, — это обстоятельство нисколько не умаляло его любви; может быть, даже наоборот: твердость, с которою она устояла против искушения отдать ему в жертву свою честь и доброе имя, только разжигала его любовь к ней.
Он должен ее видеть — видеть теперь, сейчас же. Он встал и оделся как можно тише, стараясь не разбудить других; ему не хотелось, чтобы его товарищи знали, что он в первую же ночь, мучимый тоской, поспешил к своей Ганнеле. Они не раз говорили ему, что девушка, которая не решается разделить участь любимого человека, недостойна любви. Но у него на этот счет был свой взгляд. Одевшись, он с минуту колебался: взять с собой ружье или нет, но потом подумал, что лучше, если на нем не увидят оружия. Поэтому он взял пистолет и охотничий нож. Затем он тихо и осторожно пробрался к выходу, и так как веревочная лестница была уже повешена на место, через мгновение был вне пещеры.
Ночь была лунная, но Отто даже и в темноте мог бы найти дорогу в деревню Доцгейм. Какое бесчисленное множество раз он проходил по этой дороге, всегда влекомый к Ганнеле своей страстью, но то, что он чувствовал сегодня, такого томительного влечения к возлюбленной Отто Резике никогда еще не испытывал. Может быть, за эту долгую разлуку Ганнеле изменилась? Может быть, теперь ему удастся склонить ее сделаться тем, чем были Лора и Елизавета для своих мужей: преданной женой в нужде, горе и опасности? Отто возликовал при этой мысли и, оторвав ветку жасмина, воткнул ее в свою шляпу.
После часовой ходьбы он увидел деревню Доцгейм. С радостью взглянул он на освещенные луной маленькие домики и возвышающуюся над ними стройную колокольню, залитую серебристым лунным светом. Здесь он родился, здесь научился любить Ганнеле, здесь жил и страдал и теперь вернулся, чтобы взять то, что в Доцгейме было самое лучшее и дорогое для него.
Отто Резике спустился с пригорка и вошел в деревню. Несколько дворовых собак залаяли, но ему стоило только прикрикнуть на них, чтобы они замолчали: он, сын доцгеймского мельника, был хорошо им знаком, когда-то он часто бросал им кости и объедки, и это ему пригодилось в настоящую минуту. Собаки не выдали его. Молодой разбойник должен был пройти всю деревню, так как домик, в котором жила Ганнеле со своим безумным дедом, находился на самом конце деревни. Правда, он мог бы подойти к нему с другой стороны, не проходя деревни, но для этого ему пришлось бы сделать большой круг, что было не под силу его терпению.
Резике представлял себе, как Ганнеле сперва испугается, когда он постучится в окно ее спальни, затем ее черты вдруг просветлеют и глаза заблестят, когда она убедится, что это он, ее возлюбленный, вернувшийся к ней. В деревне он не встретил ни души; все, очевидно, спали, и только в трактире горела свеча. В Доцгейме не было ночного сторожа, а старый сторож Громюллер был занят только трактиром, в который ходил аккуратно каждый час смотреть, все ли там в порядке. Чтобы доказать свое рвение, он выпивал каждый раз стаканчик шнапса. Таким образом утром, по количеству выпитых стаканчиков, он мог определить, сколько им сделано осмотров ночью.
Резике быстро прошел мимо трактира. Его шаги глухо раздавались по деревенской улице, но люди, спавшие в маленьких домиках за чистенькими деревянными ставнями, просыпаются не так легко. После тяжелой, прилежной дневной работы они спят ночью крепким сном. Наконец Отто Резике завернул за угол, и перед ним показался, под только что распустившейся липой, маленький, белый, жалкий для других, но не для него, домик. Для него он хранил драгоценнейший клад на земле, хотя этим кладом была только бедная девушка — предмет его любви. Отто Резике дошел до дома Ганнеле. Он подкрался к нему, как привычный лазутчик, то приседая, то поднимаясь, чтобы взглянуть в окно.
Это, однако, оказалось невозможным, потому что они… были закрыты ставнями.
Но и тут Отто Резике знал свое дело. Ему нужно было пройти в сад, к окну спальни Ганнеле. Он быстро обошел дом и через несколько минут стоял перед окном, за которым спала прелестная Ганнеле. Отто Резике еще раз огляделся, чтоб убедиться, что никого нет вблизи, что никто не может подслушать его. Тихо и осторожно стукнул он в окно, чтоб не испугать Ганнеле, но, по-видимому, он был уж слишком осторожен, внутри все было тихо, никто не шевелился.
— Ганнеле спит крепко, — прошептал Резике, — тем лучше: это признак хорошего здоровья и чистой совести. Я должен постучаться громче.
