– Что ж, здесь место для двора неплохое, – отвечает Сиверт и обводит глазами площадку.

– Ну, в самом деле? Можно бы поставить маленькую избушку, куда помещать в случае, если кто приедет.

– Да.

– С горницей и клетью, как думаешь? Помнишь, как было, когда приезжали к нам шведские господа, а теперь у нас нет для них отдельного строенья. Нет, а ты вот скажи: не надо ли и кухоньку, на случай, если они захотят что сготовить?

– По-моему, как же они будут без кухни, еще поднимут нас на смех, – сказал Сиверт.

– Ну, ты так думаешь.

Отец замолчал. Но этот Сиверт удивительный парень, как он ловко соображает, что за изба требуется для шведских господ, и никогда ведь даже ничего и не спросит, а сам вдруг говорит:

– Будь я на твоем месте, я сделал бы маленький уланчик у северной стены, ведь иной раз им может понадобиться повесить просушить мокрую одежду. Отец сейчас же подхватывает:

– Это ты дело говоришь!

Оба молчат и возятся с камнями. Через минуту отец говорит:

– Елисей еще не вернулся, нет?

Сиверт отвечает уклончиво: – наверно скоро приедет.

Чистая беда с Елисеем, так он любит быть где-то не дома, разъезжать.

Неужто нельзя выписать товары, вместо того, чтоб самому ездить и покупать их на месте? Правда, так они обходятся ему гораздо дешевле; ну, а во сколько обходится самые разъезды? Чудно как-то он рассуждает. И на что ему еще бумазея и разные шелковые ленточки на крестильные чепчики, и черные и белые соломенные шляпы, и длинные чубуки для трубок? Никто из хуторян таких вещей не покупал, а покупатели из села приходили в «Великое» только тогда, когда у них не бывало денег. Елисей по своей части толковый парень, посмотреть только, как он пишет на бумаге или подсчитывает счет мелом! – Хотел бы я иметь твою голову! – говорили ему люди.

Это-то все верно, но он слишком много тратит денег. Ведь сельские покупатели никогда не платили своих долгов, а даже такие голыши, как Бреде Ольсен, приходили зимой в «Великое» и получали в кредит и бумазею, и кофей, и патоку, и керосин.

Исаак передавал уж много денег Елисею на его торговлю и разъезды; от богатства, полученного за медную скалу, немного оставалось, ну, а дальше что?

– Как, по-твоему, идут дела у Елисея? – спрашивает вдруг Исаак.

– Дела-то? – переспрашивает Сиверт, чтоб выгадать время.

– Непохоже, чтоб хорошо.

– Он надеется, что пойдут.

– А, так ты говорил с ним об этом?

– Нет. Андресен сказывал.

Отец думает, качает головой: – Нет, не пойдут! – говорит он. – А жалко Елисея!

И все мрачнее и мрачнее становится отец, а он и раньше-то был не очень веселый.

Тогда Сиверт разражается новостью.

– А у нас в пустоши прибавилось людей.

– Как так?

– Еще двое новоселов. Они купили напротив нас. Исаак останавливается, держа на весу лом, это большая новость и хорошая новость, одна из самых лучших:

– Стало быть, нас будет десятеро в пустоши, – говорит он.

Исаак расспрашивает подробнее, где именно купили новоселы, вся география местности у него в голове, он кивает:

– Да, это они правильно сделали, там хороший дровяной лес, да попадаются и строевые сосны. Земля обращена на юго-восток.

Так, стало быть, новоселов ничто не устрашало, людей все прибавлялось.

Работа на руднике прекратилась, но это пошло только на пользу земледелию; неправда, что пустошь замирала, наоборот, она начинала кишеть жизнью, еще двое новых поселенцев, четыре лишних руки, поля, луга, дома. Ах, как хороши зелененькие полянки в глубине леса, избушка, колодец, дети, скотина! На болотах, где торчал чертополох, колышется ячмень, кивают на межах голубенькие колокольчики, солнечное золото пылает на лютиках у домов. И ходят люди, разговаривают, думают и составляют одно с небом и землей.

А вот стоит первый в пустоши человек. Он пришел однажды, увязая по колена в болота и путаясь в вереске, нашел откос и поселился там. За ним пришли другие, протоптали тропинку по пустынной земле, потом пришли еще люди, тропинка превратилась в дорогу, теперь по ней ездили в телегах. Исаак должен чувствовать себя довольным, душа его должна трепетать от гордости: он был основателем этого поселения, он маркграф.

– Да, да, нельзя нам все время возиться над этим двором, если мы хотим нынче поставить сарай для фуража, – говорит он.

Он сказал это, должно быть, с внезапно проснувшейся веселостью, с новым порывом жизнерадостности.

В гору, по пустоши поднимается женщина. Льет ровный летний дождь, она промокла, но не обращает внимания, ей есть о чем подумать, она взволнована – это Варвара, а не кто другая, Варвара Бреде.

Конечно, она взволнована: она не знает, чем кончится ее затея, но она ушла от ленсмана и покинула село. Вот как обстоит дело.

Она обходит стороной все хутора на пустоши, потому что не хочет попадаться на глаза людям; ведь всякий поймет, куда она направляется – на спине у нее узел с платьем. Ну да, она направляется в «Лунное» и хочет опять поселиться там.

Она прослужила у ленсмана десять месяцев, и это срок немалый, если перевести на дни и ночи, но это целая вечность, в переводе на постоянное стеснение и скуку. Вначале все шло отлично, госпожа Гейердаль была очень заботлива, подарила несколько передников и приодела ее, приятно было ходить за покупками в лавочку в таких красивых платьях. Ведь Варвара девочкой жила в этом селе, знала всех еще с того времени, как играла на улице, ходила в школу, целовалась с мальчиками и играла в разные игры, в камешки и раковины.

Месяца два все шло хорошо. Но тут госпожа Гейердаль стала еще заботливее, а когда подошли рождественские праздники, госпожа Гейердаль стала просто– напросто строгой. К чему это могло повести, как не к порче добрых отношений! Варвара не выдержала бы такой жизни, если б определенные ночные часы не оставались в ее распоряжении: с двух часов до шести утра она могла быть до известной степени спокойной, и в эти часы она разрешила себе не мало запретных развлечений. Но какого же склада была кухарка, что не выдавала ее? Да самая обыкновенная девушка на свете: кухарка сама уходила без спросу. Они соблюдали очередь в дежурствах.

И открылось это не скоро. Варвара была вовсе не так легкомысленна, что каждый мог прочитать это у нее на лбу, ее никак нельзя было заподозрить в какой-либо развращенности. Развращенность? Она оказывала все сопротивление, какое полагалось. Когда на святках парни приглашали ее на танцы, она отвечала «нет» один раз, два раза, но на третий ответила: – Попробую прийти от двух до шести! – Ну что ж так отвечает всякая порядочная женщина, не выставляя себя хуже, чем она есть, и не кичась своей дерзостью. Она была служанка, служила всю жизнь и не знала иных развлечений, кроме как повесни– чать. Да больше ничего она и не желала. Ленсманша приходила к ней, читала нотации и давала книжки – вот дурища! Это Варваре-то, которая жила в Бергене, читала газеты и ходила в театр! Она не какая-нибудь неотесанная деревенщина.

Но, должно быть, у ленсманши зародились подозрения. Однажды утром в три часа она подходит к двери комнаты, где спали девушки, и зовет:

– Варвара!

– Что угодно? – отвечает кухарка.

– А разве Варвары нет? Отопри!

Кухарка отпирает дверь и дает условленное объяснение: Варваре пришлось опрометью побежать домой.

– Домой, опрометью? Да ведь три часа ночи, – говорит барыня и развивает это подробнее.

На утро длинный допрос, призвали Бреде и барыня спросила:

– Была у вас Варвара нынче ночью в три часа?

Бреде не подготовлен, но отвечает:

– Да. В три часа? Нынче ночью. Да, да, мы засиделись так долго, потому что надо было кое о чем поговорить, – отвечает Варварин отец.

Ленсманша торжественно возвещает:

– Варвара больше не будет выходить по ночам!

– Нет, нет, – отвечает Бреде.

– Пока она у меня в доме – нет!

– Нет. Ты слышишь, Варвара, я говорил тебе! – подтверждает отец.