Поселянин не потерял головы. Он не находил, что местный воздух ему нездоров, публики для его новых нарядов у него было довольно, о брильянтах он не тосковал, вино знал по Браку в Кане Галилейской. Поселянин не горевал о прелестях, которых не имел: искусство, газеты, роскошь, политика стоят ровно столько, сколько люди готовы за них платить, не больше; продукты земли же, наоборот, приходится доставать по какой угодно цене, они – создатель всего, единственный источник. Жизнь поселянина пуста и печальна?

О, что угодно, только не это! У него свои высшие силы, свои грезы, свои увлечения, свое пышное суеверие. Однажды вечером Сиверт идет берегом реки и вдруг останавливается: на воде покачиваются две диких утки, самец и самка.

Они заметили его, увидели человека и испугались, одна говорит что-то, отрывистый звук, мелодия в три тона, вторая отвечает ей в лад. В ту же секунду птицы снимаются, чиркают словно два маленьких колесика по воде и опять садятся на расстоянии брошенного камня. Тогда одна опять что-то говорит, а другая отвечает, это та же фраза, что и в первый раз, но полная такого облегчения, что звучит почти блаженством: она построена двумя октавами выше! Сиверт стоит и смотрит на птиц, смотрит мимо них и куда-то далеко, в грезу. Какой-то звук пронизал его, нежность, в нем проснулось слабое и легкое воспоминание о чем-то буйном и чудесном, пережитом когда-то раньше, но изгладившемся. Он идет домой, притихший, не говорит об этом, не болтает, это было не похоже на земные слова. То был Сиверт из Селланро, молодой и самый обыкновенный; он вышел однажды вечером и вот что он пережил.

Это было не единственное его приключение, у него были и другие. Но было и такое приключение, что Иенсина покинула Селланро. Это создало большой беспорядок в душевной жизни Сиверта.

Да, вышло так, что она уехала, сама захотела. О, Иенсина была не первая встречная, этого никто бы не сказал! Сиверт однажды предложил свезти ее домой, при этом случае она, к сожалению, расплакалась, потом она раскаялась в своих слезах и доказала, что раскаялась, отказалась от места. Ну что ж, очень просто.

А Ингер из Селланро ничто не могло прийтись больше по душе, как то, что Иенсина уехала, Ингер перестала быть довольной своей работницей.

Удивительно, она ни в чем не могла упрекнуть ее, но, казалось, смотрела на нее с отвращением, едва-едва выносила ее присутствие в усадьбе. Наверное это находилось в связи с душевным состоянием Ингер: она была мрачна и религиозна всю зиму, и это не прошло для нее бесследно.

– Ты хочешь уехать? Ну что ж, – сказала Ингер.

Это было счастье, исполнение ночных молитв. Их и так две взрослых женщины на усадьбе, к чему же еще эта пышущая свежестью и созревшая для замужества Иенсина? Ингер с неудовольствием смотрела на эту брачную зрелость и думала, должно быть: – Точь в точь такой была когда-то и я!

Религиозность ее не ослабевала. Она была так мало порочна от природы, она отведала сладкого, полакомилась, но не собиралась заниматься тем же на старости лет, об этом и речи не могло быть, Ингер с ужасом отгоняла эту мысль. Не стало работы на руднике и рабочих – о, Господи, да чего же лучше!

Добродетель была не только сносна, она была необходима, необходимое благо, милость.

А мир был безумен. Вот посмотреть на Леопольдину, на маленькую Леопольдину, зернышко, ребенок, а и она до краев полна здоровья и греха; обнять ее за талию, она уж готова упасть на землю, фу! У нее появились на лице прыщики, это указывало на буйство в крови, о, мать отлично это помнила, – так начинается буйство в крови. Мать не осуждала свою дочь за эти прыщики, но она хотела с ними покончить, Леопольдина должна была прекратить эти прыщики. И чего этот доверенный Андресен таскается в Селланро по воскресеньям и болтает о сельском хозяйстве с Исааком? Неужели оба они воображают, что малютка Леопольдина ничего не понимает? О, молодежь была безумна в старину, лет тридцать, сорок тому назад, но теперь она стала еще хуже.

– Ну, уж как там будет, – сказал Исаак, когда они заговорили об этом. – А вот теперь весна на дворе, а Иенсина уехала, кого же нам взять на летние работы?

– Мы с Леопольдиной станем работать, – сказала Ингер, – Скорей я готова работать день и ночь! – проговорила она взволнованно и со слезами в голосе.

Исаак не понял этой страстной вспышки, но у него были свои собственные мысли, и вот он пошел на опушку с заступом и ломом и принялся работать над камнем. Нет, по совести, Исаак не понимал, как это работница Иенсина уехала, она была отличная девушка. Вообще он понимал только самое простое и явное: работу, законные и естественные поступки. Торс у него был круглый и могучий, нельзя было отыскать менее астрального человека, он ел, как настоящий мужик, и это шло ему на благо, поэтому он очень редко выходил из равновесия.

Так вот этот камень. Камней-то было много и разных, но для начала был этот один. Исаак предвидит день, когда ему придется строить здесь маленькую избушку, уголок для себя и Ингер, он хочет расчистить место, пока Сиверт в «Великом», а то придется объяснять сыну, а этого он хочет избежать.

Разумеется, придет день, когда Сиверту понадобятся все строения на усадьбе, стало быть, родителям нужно запасти себе избу. Собственно говоря, стройка в Селланро никогда не прекращалась, вот большой сеновал над каменным скотным двором до сих пор еще не поставлен. Но бревна и доски для него готовы.

Так вот этот камень. Он не особенно выступал землей, но не подавался от ударов, значит, наверно, он здоровенный. Исаак окопал его кругом и попробовал приподнять ломом, камень не двинулся. Он покопал еще и опять попробовал – нет. Пришлось Исааку сбегать домой за лопатой, чтоб откидать землю, опять покопал, попробовал – нет. Вот так дядя! – терпеливо подумал Исаак про камень. Он покопал порядочно времени, а камень только все дальше и дальше уходил в землю, и никак нельзя было за него ухватиться. Досадно, если придется взрывать его. Удары по буру услышат из дому, и все сбегутся.

Он продолжал копать. Сходил за вагой и попробовал – нет! Опять покопал.

Исаак начал немножко сердиться на камень, сдвинул брови и глядел на него так, словно пришел сюда произвести осмотр здешним камням, и как раз этот камень был особенно глуп. Он критиковал его, камень был такой круглый и дурацкий, никак за него не ухватиться, Исааку почти казалось, что он глупо создан. Взорвать? Тратить на него порох! Так неужто отказаться, проявить своего рода страх, что камень одолеет его?

Он стал копать. Устал ужасно, это да, но куда же девался страх? Наконец, он подсунул под него конец ваги и попробовал – камень не двинулся. В смысле техники ничего нельзя было сказать против этого приема, но он не подействовал. Что же это, разве Исаак не ломал раньше камней? Состарился, что ли? Чудно, хе-хе. Смешно. Правда, он еще недавно заметил признаки некоторого уменьшения силы, то есть, вовсе он не заметил, и даже не обратил внимания, просто ему представилось. И вот он опять принимается за камень с твердым решением стащить его с места.

А это не пустяк, когда Исаак ложится на вагу и старается давить на нее изо всех сил. Вот он лежит и давит, и давит, ужасно страшно, как циклоп, и кажется, что туловище у него вытягивается до самых колен. В нем была известная пышность и великолепие, экватор его был невероятен.

Но камень не сдвинулся.

Делать нечего, надо еще покопать. Взорвать камень? Молчок! Нет, – надо еще покопать. Он вошел в азарт, камень надо вытащить! Нельзя сказать, что в этом сказывалась какая-то извращенность Исаака, – нет, это была старая любовь землероба, но совершенно лишенная нежности. С виду это казалось глупо, сначала он словно припадал к камню со всех сторон, прежде чем навалиться на него, потом оказывал с боков и обнимал, счищал с него землю обеими руками, вот что он делал. Но все это были не ласки. Он разогрелся, но разогрелся от упрямства.

Что если опять попробовать вагой? Он подсунул ее, где было всего легче – нет. Что же это за необыкновенное упрямство и настойчивость у камня! Но дело, как будто, пошло на лад, Исаак опять пробует и проникается надеждой.