Смоленске Василий Игнатьевич уже бывал, он приезжал в этот город не раз с отцом торговать на ярмарках. Он быстро нашел жандармерию и спросил об отце. Писчий за конторкой охотно рассказал за полтину, что отца его судили за воровство по навету нового хозяина, и путь бедному Игнату на старости лет был заказан на каторгу вместе с семьей.

Василий за пять рублей купил себе минутку разговора с отцом, и за двести откупил от каторги мать и себя. Отец был грязен, измотан, разбит, но спокоен. Он наказал Василию на прощанье быть человеком свободным и только на себя работать. Мести наказал не нести и просил простить его, если обидел где.

Игната угнали на каторгу, где тот, скорее всего, умер от чахотки, холода и голода. Старые там не выживали. Василий же вернулся со страшной новостью домой, где хозяйничал уже новый приказчик от нового хозяина. Протопоповых он не трогал, не те времена были, - крестьяне могли зашибить, так как симпатизировали несчастным. Мать поседела от горя, а Василий Игнатьевич покинул деревню и подался в

Менск. От отца он научился многому, как хозяйство вести, как в торгах участвовать, грамоте и счету разумел, конечно, знал от отца про некоторых купцов в Менске, к которым и обратился за советом.

Посмеявшись вволю над парнем, который уж больно молод был для купечества, знакомый отца пан Маркович посоветовал ему посмотреть на то, что продается в округе, а деньги на дело посоветовал взять у ростовщика в Пинске под его, Марковича, честное слово. Через год после того Василий Игнатьевич купил под Менском небольшую спичечную фабрику, сделав все так, как посоветовал пан Маркович. Работа не показалась ему медом, но лучшего Василий и не знал. Он вставал каждый день в шесть часов и ложился к полуночи, отрабатывая долг и проценты по нему. Так минули десять лет, в январе 1879 года Василий

Игнатьевич, тридцатидевятилетним купцом рассчитался полностью с ростовщиком по долгам и по процентам.

В тридцать девять лет он наконец-то смог вздохнуть полной грудью и осмотреться по сторонам. Годы работы и лишений не прошли даром. Он был невысоким, но не худым мужчиной, о котором можно было было сказать красивый, если бы не кустистые брови и выбритые до синевы щеки, которые старили его немного, как и сеть морщин прорезавших весь его лоб. Он одевался аккуратно по-купечески, стараясь в одежде и манерами походить на пана Марковича. Фабрика была большим и успешным предприятием, через год обещали освободиться немалые деньги, на которые Василий Игнатьевич решил уже построить лесопилку и жениться. Супружество он присмотрел себе очень правильное, Чеслава

Маркович была девицей на выданье, красавица и дочь своего отца.

Он привез из деревни старуху-мать, которая уже и мечтать не могла о том, что ей выпадет поняньчить внуков, и послал сватов в дом

Марковичей. Осень 1880 года Василий Игнатьевич встретил в новом доме, купленом задешево у вдовы какого-то дворянина в самом Менске.

И зажил в достатке и счастии с женой и двумя близнецами-сыновьями, названными Игнатом и Парамоном. Казалось, жизнь устроилась, если бы не один странный эпизод.

Это произошло поздним ноябрем 1883 года. Как только стемнело,

Чеслава уложила мальчиков спать и поднялась к мужу в кабинет.

Василий Игнатьевич поднял голову, услышав ее шаги, и сладко потянулся. Он тоже хотел бы отправиться в теплую постель, а не сидеть здесь в холодном кабинете, который еле-еле топился небольшой печкой, одиноко потрескивающей дровами в углу.

- Как малыши? - спросил он входящую жену.

- Перебесятся и уснут, Вася. Тебе ужин подогреть?

- Нет, не надо, - ответил он. - Горячего вина сделай - холодно.

Он подсчитал выручку и траты за день, запер деньги и бумаги в сейф, который привезли ему в прошлом месяце из Немчины. Умывая руки воздухом, чтобы согрелись, Василий Игнатьевич спустился вниз в гостиную, где жена уже накрыла стол перед камином, поставив закутанный в полотенце кувшин с горячим вином, две глиняных кружки и тарелку с ломаным домашним хлебом.

Он сел на теплый пол поближе к камину и взял протянутую Чеславой кружку с вином. Глоток за глотком он постепенно согревался, теплота обволакивала его с ног до головы, наполняя его неповторимым чувством мира и домашнего уюта. Рядом в кресле сидела, прижавшись щекой к горячей кружке, Чеслава, она завороженно смотрела в камин на разбегающиеся огоньки, перескакивающие с полена на полено и убегающие куда-то наверх в дымоход.

Он стал пересказывать ей содержание своего дня, с кем он встречался, о чем говорили, какие новости рассказали. Он рассказал про успехи лесопилки на паях, в которой участвовал и ее отец, про чудную английскую машину, которую они установили вместо старой пилы, и теперь машина за день дерева в три раза больше обрабатывает. Потом пошутил, как обычно, про то, что пора бы дочкой обзавестись.

Чеслава, как обычно, рассмеялась смущенно.

Через полчаса она уже спала в кресле, согревшись у камина не без помощи горячего вина, а Василий Игнатьевич все сидел на полу, прижавшись щекой к чеславиной руке, и смотрел в камин.

В доме Протопоповых гостиная с камином была на втором этаже справа от лестницы. Сама же лестница спускалась в небольшую парадную, где был тамбур до входной двери, дубовой, окованой железом с маленьким решетчатым окошечком, чтоб смотреть, кто пришел.

Прислугой Протопоповы не пользовались, будучи людьми старой крестьянской закалки. Жена в доме была для того, чтобы следить за хозяйством, хоть и дом был, пожалуй, слишком большим для такой семьи.

Василий Игнатьевич задремал, он видел во сне больших белых птиц, которые летали у него над головой, а он смотрел на них, заложив руки за спину, и улыбался, повторяя довольно, "К счастью, к счастью". А птицы кружились, подлетая к солнцу, и крыльями своими рвали белоснежные облака. Вдруг раздался гром. Василий Игнатьевич нахмурился и проснулся.

Он обнаружил себя лежащим на полу у ног спящей Чеславы, некоторое время он рассержено моргал, приходя в себя, и услышал, наконец, то, что его разбудило. Внизу в парадной стучали в дверь. Негромко, но явственно.

- Что за черт, прости Господи, - пробормотал Василий Игнатьевич, перекрестившись, и, шаркая ногами, направился к лестнице. У двери гостиной он обернулся и посмотрел на Чеславу, та спала и не думала просыпаться.

Он спустился в парадную к входной двери и открыл маленькое решетчатое окошечко, посмотреть, кто пришел. У двери, прислонившись головой к кованному железу, сидел грязный лохматый старик с длинною седою бородою, он тяжело дышал и, сбиваясь с дыхания шептал,

"Откройте же! Откройте Бога ради!"

- Этого еще не хватало, - подумал Василий Игнатьевич. - Совсем бездомные стыд потеряли - в приличные дома стучаться. Кабы не разбудил он детей, да жену. Испужаются со сна-то.

- Тебе чего надобно? - сурово спросил он старика.

Старик, казалось, не слышал. Он все также тяжело дышал и говорил полушепотом:

- Да, что же это такое-то? Дороги никак не найду! Все кусты, да кусты! Куда все подевались-то, Господи-и-и?! - он сбивался на всхлипывания и стучал ладонью в дверь.

Василий Игнатьевич рассвирипел, он пошарил рукою по сторонам - попалась, кажется, метла, распахнув дверь настежь, отчего старик отлетел на добрых пять шагов на мостовую, он вылетел из дома и, отчаянно бранясь, указал старику на улицу. Тот даже не сопротивлялся, он смотрел, не мигая, на Василия Игнатьевича огромными глазами, раскрывши рот, отчего борода его седая оттопорщилась в разные стороны. Василий же Игнатьевич бормотал, отпихивая старика метлой все дальше и дальше от дома:

- Это порядочный дом, ты что, не видишь, здесь люди спят по ночам, а ты молотишь в двери, окоянный! Ступай отсюда немедля, не то жандармов позову, - отправишься на каторгу за Урал лес рубить.

Ступай же, ступай!

Старик не поднимался, так и полз по грязи прочь, не отрывая глаз от Василия Игнатьевича, который проводил его метлой до самых ворот.

За воротами старик попытался подняться, но оступился на скользком камне и упал, ударившись о бардюр.