Собравшись с духом, Кэтлин отважно встретила его взгляд, молясь про себя, чтобы удержаться на ногах.

– Что я сделала? – с вызывающим смехом бросила она. – Просто напомнила тебе кое о чем, Нилл. Когда я была в твоих объятиях и… – Кэтлин вдруг запнулась. Щеки ее вспыхнули при воспоминании о страсти, которая только что сжигала их обоих. Сделав над собой усилие, она вскинула голову и взглянула ему в глаза. – Вот это и значит жить, Нилл!

Не дав ему возразить, Кэтлин повернулась и бегом бросилась в замок. Вихрем взлетев по лестнице, она ворвалась в свою комнату. Сон упорно бежал от нее, сколько она ни ворочалась в похожей на морскую ладью постели Аниеры. То ей казалось, что будто жаркие губы обжигают ее кожу, и она таяла от наслаждения в сильных мужских руках, то видела глаза Нилла, в которых не было ничего, кроме ненависти и отчаяния.

«Что я наделал?» – думал Нилл, провожая взглядом убегающую Кэтлин. Мягкие складки платья обвивались вокруг ее ног, роскошная грива черных волос, словно плащом, прикрывала спину. Кэтлин исчезла, а он продолжал гадать: неужели же она настолько невинна, что не понимала, что происходит?

Нилл, будто во сне, сделал несколько шагов вперед. Каждый мускул его тела мучительно ныл от желания. Он отдал бы все на свете, чтобы броситься за ней, сжать ее в объятиях, а потом на руках отнести в постель и показать этой воспитанной в монастыре скромнице, что за зверя она пробудила в нем.

Желание, более острое, чем лезвие меча, терзало его плоть. Кэтлин свела его с ума в тот миг, когда, заглянув в ее расширившиеся от ужаса глаза, он впервые понял, что не в силах убить ее.

Нилл сделал это не из благородства и, уж конечно, не из сострадания. В первую же минуту, как только он увидел Кэтлин, эта невинная колдунья завладела его сердцем.

Магическая власть красоты. Сотни раз он слышал, как барды слагают легенды о любовниках, что, не дрогнув, клали на ее алтарь жизнь. До сих пор Нилл лишь презрительно смеялся над теми, кто позволил распять себя на кресте любви. Настоящий воин, считал он, не имеет права стать рабом женской красоты, покориться магическому очарованию глаз. Верность, мужество, долг были единственными божествами, которым стоило поклоняться.

Раньше ему не составляло никакого труда придерживаться собственного кодекса чести. Как и каждого мужчину, его, конечно, порой обуревали желания, но он справлялся с ними так же, как с бесчисленными недругами на полях сражений – быстро и беспощадно. Женщины приходили и уходили, сменяя друг друга и не оставляя в его душе ничего, кроме смутного разочарования. Но когда Кэтлин, будто легкокрылый эльф, этой ночью выскользнула из замка ему навстречу, Нилл вдруг растерялся. Он позволил ей подобраться к самым потаенным, самым болезненным струнам его души. Ей удалось заставить его чувствовать!

И когда той же ночью они с Кэтлин скрестили мечи, Нилл вдруг понял, что проиграл. Никогда еще он не испытывал ничего, подобного этому дикому, всепоглощающему чувству, – будто вся пьянящая радость жизни, переполнявшая Кэтлин, вдруг передалась ему.

Нилл горько рассмеялся.

Неужели она догадалась, что он жил теперь, терзаясь мукой, которую раньше и представить себе не мог? Неужели, ведомая волшебной силой, унаследованной от отца, она услышала голоса, не дающие покоя измученной душе Нилла? Это были мечты о том, как сложилась бы их жизнь, будь отец и впрямь тем героем, в которого верил Нилл еще ребенком; эхо материнского смеха, сладкого и нежного, как летний дождь; призрак маленькой Фионы с пухлыми детскими щечками. Каким мужчиной мог бы вырасти тот маленький мальчик? Гордым, нисколько не сомневающимся в том, что лежавшая перед ним жизнь подарит ему все свои сокровища, если он будет строго придерживаться долга, следовать зову чести, докажет всем и самому себе, что достоин быть сыном великого Ронана?

Воспоминания о тех годах разъедали его душу, будто сладкий яд. Ложь разрушила их жизнь: жизнь матери, жизнь Фионы и того маленького мальчика, которым когда-то был Нилл.

И как будто мало было мучительной боли, терзающей его и без того измученную душу, – в его жизни появилась Кэтлин, прекрасная, словно фея из сказки.

Нет, убеждал он себя, просто он был ослеплен обычной похотью. Обычный инстинкт закаленного в битвах воина – овладеть созданием, столь прелестным и диким, соблазнительным и упрямым. К тому же силе его духа мог бы позавидовать любой мужчина. С тех пор как он попал в замок Конна, ему приходилось все время сдерживаться, ни на минуту не забывая о преступлении, совершенном отцом. Стойкость, сдержанность и самоконтроль – об этом Нилл помнил всегда.

Стойкость, приказывающая воину забыть о ранах, из которых хлещет кровь, и снова ринуться в бой. Сдержанность, помогающая скрыть тайные слабости, чтобы не дать врагам оружие против самого себя. Самоконтроль, позволяющий мужчине держать свою похоть в узде, как того требует честь.

Вспыхнувшее на несколько мгновений желание было всего лишь мимолетным. Не пройдет и нескольких дней, как за его голову будет назначена награда. Все славившие честность и благородство Конна не раз имели случай убедиться, что у него на редкость властный и деспотичный характер.

Нилл прикрыл глаза, и вновь в его воображении появилось искренне любящее лицо Конна, каким он видел его множество раз, когда кто-то в присутствии тана осмеливался презрительно взглянуть на сына Ронана Предателя. Ниллу всегда казалось, что в душе его звучит голос тана: «Не обращай на них внимания. Ты – мой сын. Ты наполнил гордостью мое сердце».

Капли пота выступили на лбу Нилла, руки сжались в кулаки. Он попытался представить себе, как расскажет тану правду о том, что случилось. Что тогда будет? Станет ли он свидетелем ужаса и стыда Конна, когда тот узнает о том, что творилось все эти годы в замке Дэйр? Ниллу казалось, что он слышит, как Конн отдает приказ разыскать и казнить тех, кто разграбил его родной дом.

Да, это развеяло бы яростные обвинения, брошенные Фионой в адрес тана, положило бы конец сомнениям, терзавшим Нилла.

Не было ли это простой справедливостью по отношению к воспитавшему его человеку – еще раз довериться чести и благородству, известным Ниллу не понаслышке, а не сидеть здесь сложа руки?

Конечно, он мог поехать один, умолить Конна позволить ему отвезти девушку назад в монастырь. Если она поклянется, что никогда не выйдет за его стены, то не сможет причинить вред ни Конну, ни его владениям.

Но наверняка тан и сам не раз думал о том, чтобы оставить Кэтлин в аббатстве, и в конце концов отверг эту мысль. А что, если он сделает вид, что прощает Нилла, а сам тем временем отдаст приказ прикончить Кэтлин?

Тогда он будет бессилен. Нилл невольно поднял глаза к узкому окну комнаты Кэтлин. На мгновение ему показалось, что он заметил скользнувшую в окне тень девушки, все преступление которой состояло лишь в том, что она родилась под несчастливой звездой. Предсказание, от которого монахини в монастыре попросту отмахнулись бы, как от языческого суеверия, решило ее судьбу таким страшным образом.

Даже если бы речь шла о том, чтобы, рискуя головой, вымолить для Кэтлин помилование, угрюмо усмехнулся Нилл, разве мог он поставить на карту ее жизнь?

Сон бежал от Нилла, он только беспокойно ворочался с боку на бок. С ума она, что ли, сошла, если потянулась к такому, как он?! Странная девушка! Он пытался убить ее, а она вытащила его из пропасти и этим спасла ему жизнь. Да, наверное, она все-таки не в себе. Нилл скрипнул зубами, потому что перед его глазами вновь встали мягкие, нежные губы и сияющие радостью глаза. Похоже, с этой дороги им уже не свернуть, уныло подумал он. Но с этого дня, сколько бы ни возбуждали его красота Кэтлин и его собственное тело, он клянется, что не коснется ее ни рукой, ни губами.

В воображении его вдруг всплыла давно забытая картина. Железные прутья, превратившие темную пещеру в скале в настоящую темницу, лицо отца, почти неузнаваемое под толстым слоем въевшейся грязи. Нилл тогда был еще слишком мал, чтобы знать, какая судьба ожидала тех, кто оказывался в этом каменном мешке.