У Хлебникова та же идея — движение от жизни к смерти, от бытия — к небытию. Эксперимент с деструкцией всеголоса. Хлебников, вслед за Анненским, опирается на «Евгения Онегина»:
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
(V, 33)
Необходимый закон поэта — лень. «Темный ум» проясняется в «бездействии», «праздности» и «беспечности» (итал. non far niente — «ничего не делать, бездельничать»). Набоков писал в своих комментариях: «Использование итальянских слов „far niente“ (которые даны здесь четырьмя слогами как если бы они были латинскими) — это на самом деле галлицизм…». В «Книге отражений» Анненский несколько раз в чрезвычайно категоричной форме растолковывает пушкинскую мысль. Хлебников производит имя героини от le n? ant в интерпретации Анненского и — через пушкинский роман в стихах — от русского слова «лень»:
Летят в медовое не знаю,
Недолгое великое ничто,
Куда и тянет и зовет
Цель бога быть ничем.
Ведь нечто — тяжесть, сила, долг, работа, труд,
А ничто — пух, перья, нежность, дым,
Объема ящик, полный пустоты,
То ящик бабочек и лени и любви.
(III, 146)
К тексту хлебниковской драмы непосредственно примыкает стихотворение Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920):
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
Встреча в северной столице. Встреча не первая, но слово, найденное в ночи, — произнесено впервые. После этого раздается песнь и зацветают цветы. Но что это за заветное слово? Произнесенное, блаженное и бессмысленное, оно служит залогом спасения и пропуском в бессмертие:
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
(I, 149)
Не отсутствие ночного пропуска для хождения по городу смущает поэта — он ему просто не нужен, нужно что-то другое — пароль из времени в вечность. Из стихотворения «Люблю говорить слова…» Ходасевича (1907):
Из всех цепей и неволь
Вырывают строки неверные,
Где каждое слово — пароль
Проникнуть в тайны вечерние.
(I, 323)
Даже произнесенное, слово-пароль нуждается в воссоздании и постоянной мольбе о нем — само оно не хранится. Но этот пароль пропущен, не назван и зияет в стихотворной ткани. «Пропуск» есть опущенность и отсутствие важнейшего слова. В «Канцоне» знаком такого пропущенного слова было «села», которое обозначает паузу, роздых певческого голоса. Однако слово отсутствует, присутствуя, и трижды повторяется в тексте! Это слово — «всё» («В бархате всемирной… Всё поют… Всё цветут…»). Гумилев писал в рецензии на мандельштамовский «Камень» (1916): «Всё для него чисто, всё предлог для стихотворения…».
«Всё», как и у Хлебникова, выражает, с одной стороны, совокупность и полноту сущего, с другой — идею конца. Звук исчезает, воцаряется пустота. Погребальное собрание на тризне глухой советской ночи подводит этот печальный итог — всё, солнце умерло, конец. Но «божественный сосуд» голоса разбить нельзя. Цветаева цитировала Овидия: «Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но ГОЛОС, ГОЛОС — оставит мне Судьба». «Хоры сладкие Орфея» неспроста — здесь должен прозвучать греческий язык. Греч. hloV (читаемое как «holos») — «всё», «весь», «мир в целом». У Пастернака:
Во все продолженье рассказа голос —
Был <…>
Был слушатель холост, был голос — была
Вся бытность разрыта, вся вечность…
(I, 515–516)
Мандельштам знал, о чем писал Пастернаку в январе 1937 года: «Хоть раз в жизни позвольте сказать вам: спасибо за все и за то, что это „все“ — еще „не все“» (IV, 174). Пушкинское признание «Нет, весь я не умру…» звучит в том смысле, что в заветной лире не умереть могу я только весь. Это призыв истинной поэзии к всеединству живого голоса:
Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе — великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.
(1915; I, 114)
Малларме говорил, что поэт пишет словами, а не идеями. Это означает, что каждый ход поэтической мысли выражается словом и его звучанием, выполняется словом и производен и индуцирован звуковой субстанцией. «Natur hat weder Kern / Noch Schale, / Alles ist sie mit einem Male» (Goethe). И в природе слова нет внутреннего и внешнего, все единым махом. Ядро и оболочка, звук и смысл суть одно. «Выворачивайтесь нутром!» — призывал Маяковский (II, 17). Поэзия и есть немыслимо вывороченное нутро. И греческий язык прозвучал, центром и событием которого стал сам Голос. Вот теперь всё.
ЛИТЕРАТУРА[15]
Блок А. А. Собрание сочинений в восьми томах. М.-Л., 1960–1963, т. I–VIII.
Бродский И. А. Сочинения. СПб., 1998, т. I–IV.
Брюсов В. Я. Собрание сочинений в семи томах. М., 1973–1975, т. I–VII.
Гейне Г. Собрание сочинений в десяти томах. Л., 1957–1959, т. I–X.
Гете И. В. Собрание сочинений в десяти томах. М., 1975–1980, т. I–X.
Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. М., 1940–1952, т. I–XIV.
Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., 1972–1990, т. I–XXX.
Иванов В. И. Собрание сочинений. Брюссель, 1971–1987, т. I–IV.
Мандельштам О. Э. Собрание сочинений в четырех томах. М., 1993–1997, т. I–IV.
Маяковский В. В. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., 1955–1961, т. I–XIII.
Ницше Ф. Сочинения в двух томах. М., 1990, т. I–II.
Пастернак Б. Л. Собрание сочинений в пяти томах. М., 1989–1992, т. I–V.
