Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Что ж, писательское чутье В. Пикуля не обмануло: следуя тезисам "Протоколов", можно было развернуть перед читателем страшную картину продавшейся, развращенной, порабощенной и преданной России, главным врагом которой были… сионисты: "…на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина… издатель-черносотенец открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом:

– Люди русские!.. Поганые захватили мою газету!

Закрутилась машина полицейского сыска… Подпольные связи финансовых воротил уводили очень далеко – вплоть до Берлина… "Это дело вызвало внимание всей России, – писал Аарон Симанович. – Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным!" (7,78).

Так романом "У последней черты" была поставлена последняя точка: дело евреев, основных подсудимых в истории гибели Российского самодержавия и свершений русских революций, стало главным, а свидетелями обвинения выступила та самая темная сила "придворной камарильи и бюрократии", которую "зовут реакцией между двумя революциями" (4, 19). Советский читатель в 1979 г. открывал для себя не апокрифические и "полицейско-кликушеские", а документально выверенные и беллетристически оформленные "Протоколы Сионских мудрецов".

Писания В. Пикуля, В. Кочетова, И. Шевцова, публицистов "Октября", "Молодой гвардии", "Нашего современника" или "Кубани" в 1968-1985 гг. подготовили и унавозили почву для возникновения монархическо-шовинистической идеологии общества "Память", программой которого стала статья "Русофобия" академика по отделению математических наук, еще совсем недавнего диссидента И.Р. Шафаревича23.

Шафаревич с блеском, абсолютно не свойственным былым идеологам черной сотни и "разоблачителям" из белоэмигрантской элиты, предложил новое решение позабытой старой задачи на основе критики "либерально-интеллигентско-культурологического" движения, в авангарде которого оказалась, по его мнению, "третья волна" эмиграции.

Знакомя широкую советскую публику с неизвестными ей именами и работами литераторов (Г. Померанц, А. Амальрик, Б.Н. Шрагин, А. Янов, А. Синявский и др.) и цитируя столь же неизвестных ей мыслителей прошлого (француз О. Коши, немец М. Вебер, русский Л. Тихомиров, еврей Л. Пинский), Шафаревич решил добиться эффекта удивительной новизны и самостоятельности. А "космогонический" размах его рассуждений, иллюстрированных Библией, философией, литературой, исто 213 рией и политологией, должен был придать работе фундаментальность и доказательность.

Советский читатель, незнакомый с громадной антисемитской литературой начала века (не говоря уже о зарубежной), очевидно, не уловит модернизированную компиляцию академика: борьба "Малого" и "Большого" народов может восприниматься достаточно правдоподобно и прилагаться к происходящим в России процессам. Однако при текстовом сопоставлении логика "Русофобии" Шафаревича и логика работ "русских патриотов" оказываются "взаимодополняющими". Более того, опосредованное, а поэтому-то и неуловимое, но интегральное сходство концепций Шафаревича и его забытых коллег лишает "Русофобию" всякой самостоятельности. Говоря математическим языком, в его теореме правила доказательства вины евреев – те же, различны только "пространственно-временные образы" ("жидо-масоно-интеллигентский заговор" – заговор "Малого Народа", включающий евреев и интеллигенцию).

Не касаясь критики избранных Шафаревичем работ литераторов "третьей волны" (выбор авторов по большей части "из евреев" сам по себе красноречив), попытаемся "оголить" опосредованную логику математика и обнаружить ее источники. Другими словами, нас интересуют "позитивные взгляды" автора, а не его полемические контраверзы.

Прежде всего следует отметить определенную идеализацию Шафаревичем истории своего народа. Правда, это свойственно, вероятно, всем националистам. Так что ни в вину, ни в заслугу любовь к Отечеству поставлена быть не может. Однако идеализации бывают разными: одни возникают на гипертрофии отдельных положительных моментов, другие – за счет уменьшения значения недостатков.

Считая, что термин "самодержец" никак не означал "признания его права на произвол и безответственность, а выражал только, что он – суверен, не является ничьим данником (конкретно – хана)" (63, 101), Шафаревич смешивает генетическое с онтологическим. Впрочем, он сам вводит негативное отношение к "термину": "Яркий пример осуждения царя – оценка Грозного, не только в летописях, но и в народных преданиях…" (63, 101). Петр I прослыл в народе антихристом именно в силу своеволия, воспринимаемого оппозицией как антитрадиционное и антихристианское. Поэтому термин "самодержец" в приложении к Петру Великому – как раз означает "произвол" (ср. религиозный термин "беззаконие", который определяет антихриста).

Столь же противоречив и тезис о концепции "третьего Рима" ("Россия оставалась единственным православным царством… Русское царство будет стоять вечно, если останется верным православию"): "Эта теория не имела политического аспекта, не толкала к какой-либо экспансии или православному миссионерству. В народном сознании (например, в фольклоре) она никак не отразилась" (63, 102).

Во-первых, после Флорентийской унии и падения Константинополя, действительно, Россия была единственным самостоятельным православным царством (хотя православие сохранялось и в Болгарии, и в Македонии).

Во-вторых, падение Рима и падение Византии ("Второго Рима") было вызвано отнюдь не отпадением от "истинной веры" (христианство распространилось в Западной Римской империи в эпоху ее агонии, а в Восточной православие было государственной религией, и падение Константинополя было вызвано не религиозными причинами, что хорошо понимал "старец" Филофей). Усиление Московской Руси при Иване III не могло не вызвать аллюзий (и иллюзий). Для псковского монаха формула "Москва – третий Рим, а четвертому не бывать" (такова полная формула) – имела двойной смысл. Приравнивая Москву к Риму и Константинополю, Филофей превознес величину русского государства: ни империей, ни "Россией" в современном смысле – от Буга до Колымы – Московская Русь в то время не была. По занимаемой площади и численности населения Польско-Литовское королевство не уступало Московскому царству. С другой стороны, ересь жидовствующих и вызванные ею ассоциации с "концом времен" определяли эсхатологический смысл "третьего Рима": вслед за победой еретиков и кратковременным царствованием "сынов дьявола", по мнению Филофея, должно было наступить вечное царствие Божие, в котором ни Рима, ни Византии, ни Москвы не существовало бы, следовательно, четвертый Рим (апокалиптический) – быть не может.

103
{"b":"97610","o":1}