Мелисса — породистая брюнетка.

Она говорит — Тебе нравится Толстой?

До этого момента я никогда бы не подумал, что фамилия русского писателя девятнадцатого века может звучать так сладострастно. Я сразу понял, чем может закончиться этот разговор. У Мелиссы были цели, и мне эти цели не нравились.

Отношения мужчины и женщины, в которых партнеры не пытаются друг друга в каком-то смысле использовать, редки. Это понятно. И все-таки — быть африканской частью межрасовой пары… в коей партнерша ищет путей обогатить свою любовную жизнь… когда от тебя требуют, чтобы ты помог создать иллюзию нелегальной связи… — нет уж, дамы и господа. Не моя чашка вчерашнего тухлого чая. Дух прошлого страны, работорговля и все, с нею связанное, все еще давит на нас. И использовать это прошлое как любовный стимулятор — на мой взгляд подло, хотя, должен признать, хоть и в частном порядке — немалое число весьма счастливых семей именно таким образом и создалось, несмотря на пример Зинии. Нет никаких гарантий, что я сам не пожелал бы участвовать в такой связи, будь я белым или женщиной. Но это между нами, не рассказывайте никому, пожалуйста.

А впрочем, все это была бы ерунда — если бы Мелисса мне хоть немного нравилась. Увы. Она была красивая молодая женщина с прекрасными ногами и трогательно тонкой талией, с привлекательной грудью, которая грациозно и спокойно стояла без всякой поддержки. Пальцы были у нее длинные, ногти формы арахисовых орехов. Неправильных черт в ее лице не было совсем. Волосы темные, шелковистые, глаза с романтической зеленоватостью. Столетием раньше она могла бы стать прекрасной моделью для Сарджента, гораздо лучше, чем девица с розой, несравненно лучше, чем капризная наложница банкира. А то еще — проведите без женщины шесть месяцев, и Мелисса вполне подойдет на роль долгожданной награды — любому мужчине, чья кровь красна. Не говоря уж о естественном шарме, свойственном представителем высших классов, который она прямо-таки излучала, так что все оглядывались.

Я предложил ей пойти куда-нибудь и выпить. Не знаю, зачем.

Есть на Восемьдесят Восьмой Стрит, недалеко от Второй Авеню, бар с такими креслами… ну, знаете… стилизованными под викторианский нонсенс, но сконструированными в соответствии с сегодняшними психологическими стандартами. Помещения в баре капризно освещены, наличествуют зеркала и некрасивые картины маслом, и весь этот декор автоматически увеличивает стоимость каждой рюмки и каждого стакана на два-три тяжелым трудом заработанных доллара. На двери висит объявление, что, мол, только в определенной одежде можно заходить, дабы не ломились в бар жители менее благополучных районов. Преимущественно белым завсегдатаям милостиво позволено, конечно же, одеваться во что угодно кроме купальных халатов. Я водил в этот бар белых женщин раньше, без проблем. На этот раз, как и раньше, бармен, не будучи безгранично счастлив моим присутствием, не возражал открыто, хоть и перестал улыбаться кретинской улыбкой на какое-то время. Ну, что сказать. Когда придет революция, мы его первого поставим к стенке.

Мелиссе место было внове. Она не поняла, что для среднего класса все это символизирует роскошь — девушка из черного гетто тоже не поняла бы. Ее высочество изволили слегка позабавиться обстановкой. Она заказала себе пиво Басс.

Некоторое время мы обсуждали погоду, что нас обоих рассмешило. Светская беседа удавалась ей лучше, чем Уайтфилду. Затем непонятным образом мы перешли на другую тему — о погибшей принцессе. Мы оба были ужасно несправедливы к ее памяти. Внезапно Мелисса перевела разговор на прошлое своей матери и поведала мне несколько потрясающих вещей, уверенная в своих чарах и относясь ко мне как к любовнику. Меня это несколько смутило.

Отец Мелиссы умер в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Как, прости?

Восемьдесят пять.

Ничего особенного, если подумать. Ну, женился шестидесятилетний на двадцатилетней девушке — это часто бывает — это почти традиция в некоторых районах. Обычно это связано с большими деньгами и талантом, больше денег, чем таланта.

Посетители бросали иногда на нас незаметные взгляды. Межрасовые пары в нашем городе все еще интригуют население. Граждане обычно либо вежливо удивлены, либо поддерживают с энтузиазмом, и оба эти варианта поведения — слегка оскорбительны для черной половины, в то время как белая половина чувствует себя сладко виноватой. Какой-то патриот мужского пола подошел попросить огня — собирался выйти покурить. Мелисса протянула ему спички. Дешевая зажигалка из пластика торчала из нагрудного кармана патриота. Он взял спички и вышел, а за ним вышли несколько его друзей.

Мой четвертый скотч ухудшил мне настроение. Заметя это и боясь возможного взрыва эмоций — она меня плохо знала — Мелисса объяснила, что ей нужно бежать. Мы обменялись номерами телефонов. Первые три цифры ее телефона говорили, что она не живет с матерью или по крайней мере не любит, когда кто-то ей туда звонит. Мы вышли, она махнула рукой, подзывая такси и спасая меня от стеснений и неудобств — когда я жду такси на Второй, штук пять всегда проедет мимо, и только шестое остановится. Сволочи, расисты. Включая негров. Я сошел с тротуара и открыл ей дверь машины, стараясь не глядеть на шофера. Перед тем, как нырнуть в машину, Мелисса поцеловала меня в щеку. Таксист — того же расового происхождения что и я, более или менее, ухмыльнулся и включил счетчик. Когда он отъехал, я увидел на противоположной стороне авеню Зинию, с презрением на все еще подростковом лице глядящую на меня. Я пересек улицу. Как только я поставил ногу на тротуар, она повернулась и демонстративно пошла прочь. Мгновение я раздумывал, а затем пошел в противоположном направлении. Вскоре, в лучших традициях классического водевиля, я услышал шлепанье поспешных шагов за спиной.

Она говорит — Ты что же, [непеч. ] богатых нынче?

Есть у Зинии привычка говорить и вести себя ужасно вульгарно, когда ты даешь ей понять, что не расположен участвовать в ее играх.

Я говорю — Ты что-то сказала?

Она говорит — Ну и как она в койке? А? Лучше меня?

Что на такое ответить, а? Я говорю — Да, немного, но лучше. Не так, чтобы сильно лучше, а только слегка.

Ответ мой ее шокировал, но она не хотела это показывать. Она говорит — Ну и ладно, у меня тоже новый бойфренд есть. Надеюсь, ты нашел то, что искал (или еще какую-то пошлость она сказала, не помню, мне запоминать банальности ни к чему).

Я сказал что я счастлив за нее, весь лопаюсь от радости и удовлетворения.

Она сообщила мне, что я подонок. Сказала что я (я, ваш покорный слуга) хочу быть белым, вот и все. Она потребовала, чтобы я это признал.

Это меня рассердило. Я остановился и сказал, глядя ей в лицо, что это она хочет быть белой. Я же просто хочу быть знаменитым. Поняла? Белая, знаменитый. Есть разница.

Она предположила, что я хочу подняться по социальной лестнице с помощью [непеч.]. Она говорит — Правда? Я права? Признай! Я права? А?

Все средства хороши, детка.

Подонок.

Ты это уже сказала. И ты ошибаешься. Одеваюсь я иногда как подонок, это правда. Но сам я не подонок.

Моя маленькая тигрица помедлила, прежде чем спросить, все ли между нами кончено. Тут уж я вышел из себя. И сказал ей, что между нами все было кончено три месяца назад. Я спросил ее, какого дьявола она за мной следит. Я спросил, что с ней, не спятила ли.

Я и себя мог спросить о том же. Вот же — за последние двадцать минут уже вторая женщина предлагала мне себя. Старею я, что ли? Мне двадцать четыре. Может и старею.

Я сжал зубы и велел Зинии оставить меня в покое. Почти попросил.

Она сказала, что желание мое исполнится, и пусть я буду спокоен. Когда-нибудь я стану знаменитым. И тогда (сказала она) я встречу кого-нибудь, и она выйдет за меня, дурака, замуж из-за тех денег, которые принесет мне моя слава. Но никогда не будет она мне другом, потому что корыстные женщины никогда не бывают друзьями своим мужьям.

Иногда на Зинию находит, и она может говорить пошлости бесконечно — а если подумать, чего еще от нее ожидать, она все еще подросток, хотя, увы, если еще подумать — где же эта пресловутая женщина, которая ради тебя пойдет в огонь и в воду (в богатстве ли, в нищете ли, этсетера), которая, когда приходит славный день, пожинает и разделяет с тобой награды за многолетний труд — заслуженно? Женщины бросают тебя — или ты их бросаешь — потому что слишком тяжело, потому что никаких нервных клеток не хватит, слишком неудобно делить дом и постель с борющимся за существование художником, зодчим, музыкантом, предпринимателем, ученым — а потом, когда ты укрепился в жизни, нашел место, завоевал признание — за тебя выходит совсем другая женщина, пришедшая на все готовое. Только посредственности говорят на постыдных вручениях наград — «Я хочу в этот важный для меня момент поблагодарить мою жену за то, что она…» А гений по большому счету переживает годы становления в одиночестве. Старуха Зиния — где-то права. И что же? Что с того? Я все равно не могу представить себя живущим с Зинией, обсуждающим что-то с Зинией, доверяющим тайны Зинии, изменяющим Зинии. Джульен удачливее — он не воспринимает своих женщин всерьез, посему его развлечения безболезненны. Относительно, конечно.