Казалось, эта фраза прорвала дамбу на запруженной речке – слова потекли из нее настоящим потоком.

– О Боже, мне это необходимо. Дело в том, что я не миссис Микэ – так звали мою бабушку, а для меня это среднее имя.

– Местные сплетни, достаточно благожелательные, склоняются к тому, что вы оставили мужа еще до того, как его убили, узнав, что он – тори. Возможно, – доброжелательно спросил он, – а это не такой уж большой грех – вы никогда не были замужем?

– Нет, нет, действительно была! – воскликнула Лайза, смеясь сквозь слезы. – А местные сплетники добрее, чем я о них думала: мой муж не только тори, но и офицер британской армии; я прожила с ним целых два года в Нью-Йорке, зная, что он и британец, и тори, за что презираю себя. Мне хотелось, чтобы он оставил армию и поселился в Америке, соблюдая нейтралитет и не принимая чью-либо сторону… – Она лихорадочно стала рыться в карманах в поисках носового платка.

– Но он не захотел сделать этого?

– Не смог! – горячо воскликнула она. – Получив наследство от дяди и став виконтом, муж хотел, чтобы я вернулась с ним в Англию и жила в замке.

– Бог мой! – поразился собеседник. – Не хотите ли сказать, что он жив?

– Конечно. В противном случае я не могла бы пользоваться его именем.

Ответ Лайзы озадачил доктора.

– Боже праведный! И ничего не знает о мальчике?

– Я была так уверена, что второй родится девочка… такая, как та, что умерла… не наследник… – Ее голос прервался. – Можете вы представить меня, ведущей жизнь титулованной аристократки, миледи в замке? – почти умоляюще спросила она.

– Дорогая Лайза, уверен, вы будете чувствовать себя свободно и в замке, и в любой ситуации, но ваше право решить, какую жизнь вы хотите вести, – сказал он доброжелательно и предупредительно поднял руку, когда она принялась благодарить его. – Ваш муж не имеет права принуждать вас – это мое собственное мнение. Однако убежден, что у него есть право знать о сыне.

– Бабушка то же самое говорила незадолго до смерти. Мне хотелось сказать Торну, и скажу, но только когда кончится война. Итак, вы видите, – закончила она слегка вызывающе, – я оказалась в Морристауне в поисках убежища. А госпиталь… Становится стыдно, когда начинают превозносить мой патриотизм, потому что для меня это своего рода искупление вины.

– Дорогая девушка. – Он взял ее за руки. – Вам пора освободиться от тяжелой ноши вины, которую возложили на себя, что совершенно несправедливо: ни мужчина, ни женщина не могут выбирать, кому отдать свое сердце. Ваш муж, как британский подданный, поступал в соответствии со своими убеждениями; вы сделали то же самое – госпиталь в Грейс-Холле не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии.

Пока она смотрела на него с повлажневшими от слез глазами, он взял с подноса чашку с наваристым бобовым супом и вложил ей в руки.

– Съешьте, это полезно для вас, – сказано так заботливо, как будто она была маленьким беспомощным ребенком.

Когда Лайза нерешительно приступила к еде, он задумчиво продолжил:

– Вы знаете, подозреваю, что мотивы поведения любого человека не так кристально чисты, как кажутся окружающим. Мы все когда-то убежали от жизни; все большие патриоты, будучи честными людьми, наверняка рассказывают басни о том, что искали славы, доказывая, что они мужчины… или сбежали от ответственности, женщины, а может и от нескольких, от одиночества, закона… а сбежали, вероятнее всего, от себя.

Лайза смотрела на него с откровенным обожанием, слезы высохли, румянец снова вернулся на лицо.

– А от кого или от чего вы сбежали, доктор? – спросила она с интересом.

Он улыбнулся и пожал плечами.

– От того, о чем не хотелось бы вспоминать, – признался откровенно. – Полагаю, у меня те же благородные и низкие цели, о которых упоминал. В течение нескольких лет убегал от многих женщин, которые были мне не нужны, от одиночества, вызванного тем, что у меня не было единственной женщины, к которой бы с радостью вернулся. И от закона, да, конечно, от закона тоже: у меня хранится напечатанное черным по белому объявление в газете, в котором говорится, что такой парень, как я, заслуживает только дегтя и перьев.

Продолжая говорить, он достал из кармана записную книжку, из которой извлек пожелтевшую газетную вырезку.

– Наткнулся на это объявление в одной из газет в Массачусетсе около четырех лет назад, – объяснил он, передавая заметку. – И конечно, – добавил он, пока Лайза бегло просматривала ее, – вероятнее всего, бежал от себя.

Прочитав со все возрастающим изумлением заметку, она перечитала ее снова, повторяя некоторые места вслух.

– «… исключительного негодяя… распутным занятиям… болтливым извращенцем… обучает совращающих грешным глупостям… вкладывая в головы женщин мысли…» Но что конкретно, – спросила она, но не с осуждением, заметил он, а с явным облегчением, – вы совершили?

Доктор вернул заметку назад в записную книжку.

– Научил женщин этого города – и признаюсь, по их же собственной просьбе – нескольким способам, как, не отказывая мужьям, избегать беременности.

– И за это, – воскликнула она, но ее собеседник благоразумно показал на открытую дверь, – за это, – она понизила голос, – вас хотели обмазать дегтем и вывалять в перьях? О небесные силы, это вместо того, чтобы выбрать мэром города? Мой муж… – Лайза запнулась, покраснев, но затем заговорила откровенно, хотя щеки ее горели румянцем. – Рассказал сам о таких вещах, очень заботясь обо мне.

– Похоже, он образец для подражания. Хотелось бы, чтобы было больше поступающих таким образом мужчин, – прозаично заметил доктор. Лайза тотчас же бросилась в наступление.

– Считаю, доктор, – проницательно отметила она, – вы вряд ли бы сбежали в армию, спасаясь только от одного маленького городка в Массачусетсе.

– Нет, конечно, но она обеспечила меня тем, в чем я остро нуждался, – друзьями, семьей, работой, за которую отвечаю, целью жизни, доброжелателями, которые будут печалиться, если умру. В том мире, где мне приходилось жить, этого всего не хватало.

– А семья?

– Оба родителя умерли, и приемный отец тоже. Была маленькая сестренка, которую едва помню – ее убили вместе с матерью.

– Убили?

– Еврейская судьба, тянущаяся с древних времен, – вырезать ради развлечения группу, а иногда целую деревню, населенную евреями.

– Ах! – тяжело вздохнула Лайза, выражая горе и сожаление.

– У меня тоже, Лайза, было имя, которое сейчас никем не упоминается. Кажется, даже я забыл жизнь, в которой меня называли Эли бен-Ашер. «Эли» на иврите означает «высокий», а его другое значение, используемое чаще всего в плачах и молитвах, – «Мой Бог, мой Бог». Для меня Богом стала эта американская земля, где могу нести благородную чепуху о цели моего пребывания в армии – вернуть долг, но если бы я сделал это, мое заявление было бы таким же подозрительным, как и любого другого солдата.

Лайза протянула ему руки и, когда он взял их, улыбнулась так ласково, как улыбалась только Джей-Джею.

– Вы вынуждаете меня повторить ваши же слова. Ваше пребывание в армии – не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии. – Она сильнее сжала его руки. – У меня так давно не было друга, Эли. – Ее охватил приступ печали, когда она вспомнила о Крейг, о существовании которой ей следовало бы забыть, но ей удалось быстро его подавить. – Я так благодарна, что нашла наконец друга в вашем лице.

Он по очереди поднес ее руки к губам, и она больше почувствовала, чем услышала, его шепот:

– Благодарю вас, Лайза.