– Вы нам льстите, – вмешался тучный седовласый немец, чьи массивные ноги никак не умещались под креслом. Все его одутловатое лицо, покрытое красными пятнами, свидетельствовало о малоподвижном образе жизни. – Так было до эпохи телевидения, – продолжал он. – В наши дни претенденты и те, кто уже занял место у кормила власти, покупают телевидение! Вот где формируется общественное мнение.

– Лишь в определенной степени, mein Herr, – возразил сын Пастушонка. – Вы поставили легкую повозку впереди крепкой лошади. Когда вы говорите, телевидение повторяет каждое ваше слово, и так было всегда. Иначе быть не может, потому что у вас есть время подумать, а у телевидения его нет; оно должно немедленно обрабатывать информацию и мгновенно принимать решения. Большинство телевизионных боссов повторяет ваши мнения, хотя бы только для того, чтобы не выставить себя на всеобщее посмешище, и тем самым сознательно отдаляется от политической рекламы.

– В этом он прав, Гюнтер, – сказал второй американец, в отличие от своего земляка, циничного журналиста, одетый в консервативный костюм. – Все чаще и чаще мы слышим с экрана слова: «Следующий материал оплачен на коммерческой основе» или «Это был рекламный агитационный материал, оплаченный избирательным штабом сенатора такого-то».

– Да, но что все это значит? Я не успеваю следить за ходом ваших мыслей.

– А значит это то, что основная нагрузка по-прежнему лежит на нас, и в ближайшем будущем такое положение не изменится, – ответил немцу третий редактор, судя по акценту, уроженец Британских островов.

– Надеюсь, так будет всегда, – добавил последний из сидящих в четвертом ряду, итальянец в ладно скроенном костюме в полоску.

– Я повторю вам то, о чем уже говорил нашей второй группе, состоящей из четырех членов советов директоров, – сказал Гуидероне, на мгновение задерживая взгляд на каждом из сидящих в последнем ряду. – Я… мы понимаем, что в настоящее время у себя в редакциях вы занимаете самое малозначительное положение, но вскоре это изменится. Вследствие процедур, о которых вам не нужно ничего знать, вы подниметесь на высшие ступени руководства, и ваши суждения будут восприниматься как Священное Писание.

– Из чего следует, – сказал холеный американец в темном костюме и клубном галстуке, – что мы через цепочки подчиненных нам газет будем проводить ту линию, которую вы нам подскажете.

– Слово «подсказать» очень гибкое, вы не находите? – спросил сын Пастушонка. – Его можно интерпретировать по-разному. Мне больше по душе слово «советовать», ибо оно ограничивает свободу выбора, не так ли?

Последовала затянувшаяся пауза, которую наконец нарушил итальянец.

– Договорились, – задыхаясь, выдавил согласие он. – Ибо в противном случае мы теряем всё.

– Я никому не угрожаю. Я просто открываю перед вами новые двери… Полагаю, наша встреча закончена.

Все дружно поднялись с мест.

Словно торопясь поскорее покинуть комнату, где находится заразный больной, делегаты, созванные Матарезе, устремились к выходу. Одним из последних оказался полный энтузиазма молодой канадец.

– О, Макэндрю, – остановил его Гуидероне, положив руку на плечо. – Сейчас, когда с нашими скучными делами покончено, почему бы нам не выпить в баре внизу? Кажется, у нас с вами есть общие знакомые в Торонто. Мне бы хотелось узнать, как они поживают. – Он упомянул несколько фамилий.

– Разумеется, сэр! С превеликим удовольствием.

– Вот и отлично. Жду вас там через пять минут. Мне нужно сделать один звонок. Если сможете, займите столик подальше от входа.

– С нетерпением буду вас ждать… сэр.

Молодой Макэндрю лишь смутно помнил имена так называемых «знакомых» – кроме одного, но то обстоятельство, что они хранятся в памяти Гуидероне, привело его в восторг. Особенно одно из них, которое сам он помнил слишком хорошо. Имя его бывшей жены.

– Я с сожалением узнал о том, что вы расстались, – сказал Гуидероне, подсаживаясь за столик.

– Вероятно, сэр, это я оказался во всем виноват. Признаю́, я был страшно честолюбив, и когда речь заходила о делах, жена отступала на второй план. Видите ли, защитив докторскую диссертацию по финансовому праву в университете Макгилла, я решил, что теперь мне все по плечу. Мне поступало множество предложений, не слишком высоко оплачиваемых, но престижных, и вдруг как гром среди ясного неба меня пригласили в монреальскую инвестиционную фирму на оклад, на который я даже не рассчитывал в ближайшие десять лет!

– Понимаю. А затем одно последовало за другим.

– О да, вы правы! И тогда я…

– Прошу прощения, молодой человек, – прервал его Гуидероне. – У меня закончились мои кубинские сигары. Пожалуйста, вас не затруднит купить мне несколько штук в киоске в вестибюле? Вот вам банкнот в десять тысяч лир.

– Ну конечно, сэр. Буду рад быть вам полезен, сэр!

Проворно встав из-за стола, честолюбивый канадец быстро вышел из бара. Сын Пастушонка достал из внутреннего кармана пиджака маленький пакетик и высыпал его содержимое в бокал молодого финансиста; затем знаком подозвал официанта.

– Передайте моему другу, мне нужно сделать один звонок. Я скоро вернусь.

– Si, signore.[43]

Джулиан Гуидероне так и не вернулся, но молодой канадец возвратился за столик. Покрутив головой вправо и влево в поисках самого значительного человека в своей жизни, Макэндрю отпил из бокала. Через тридцать четыре секунды он повалился на стол с широко раскрытыми в смерти глазами.

Спустившись по Испанской лестнице на виа Дуэ-Мачелли, Джулиан Гуидероне повернул направо к отделению почтовой службы «Америкэн экспресс». Его сообщение, отправленное в Амстердам, было быстро расшифровано и принято к исполнению. Открытый текст сообщения был следующим:

Наш канадец представлял для нас угрозу. Переполненный энтузиазмом, он говорил слишком много. Проблема разрешена. Подыщите другого кандидата.

Гуидероне вернулся пешком до пересечения с виа Кондотти, одной из самых оживленных торговых улиц мира. Однако он пришел сюда не за покупками; ему хотелось посидеть в кафе и, неторопливо попивая капуччино, подумать.

Он – они, Матарезе! – свершили то, что еще не удавалось ни одной, даже самой могущественной тайной организации на земле. Теперь им принадлежат промышленные предприятия, коммунальные службы, международные поставщики продовольствия, кино– и телестудии, а теперь еще и газеты всего мира. Ничто не сможет их остановить! Вскоре им будет принадлежать вся планета, и это оказалось так просто.

Алчность.

Действовать где посулами, где шантажом, и кто сможет устоять? Нижняя граница продолжает подниматься, и теперь ее уже не видно с земли; масштабы прибыли поражают воображение, низшие слои общества выстраиваются в очередь, чтобы получить свою долю, – лучше тот черт, с которым можно жить, чем тот, которого еще не знаешь. Ну а деклассированные элементы, необразованные бедняки, паразиты общества? С ними надо поступать так, как это было в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях! Необходимо заставить их совершенствоваться! Это вполне по силам. Именно так была создана Америка!

Но так ли? Или за этим стояло что-то другое?

Окна залитого светом неоновых ламп помещения центрального управления британской разведки МИ-5 были завешены плотными шторами. Можно было не думать о том, чтобы защититься от яркого лондонского солнца, поскольку времени было уже десять с лишним часов вечера. Эта мера предосторожности осталась со времен «холодной войны», когда в здании, расположенном на противоположной стороне широкой улицы, были обнаружены фотоаппараты с мощными телеобъективами.

Прайса и Монтроз забрали из гостиницы «Коннот» в половине восьмого; и еще до восьми вечера они уже были в центральном управлении МИ-5. Взяв кофе, предусмотрительно заказанный Джеффри Уэйтерсом, без «сэра», все трое углубились в изучение записок, обнаруженных в запертом ящике письменного стола в комнате Джеральда Хеншоу в особняке Брюстеров на Бельграв-сквер. В основном это были клочки бумаги, вырванные из блокнотов и записных книжек, покрытие торопливыми каракулями, которые читались с огромным трудом. При всем том, как это ни странно, большинство записок было аккуратно сложено вдвое и вчетверо, словно это были тайные наводки, ведущие к спрятанному сокровищу, которые надлежало засовывать в укромные места под камни или под кору деревьев.