– Эгь! Асштавте спизжалуста!.. И сшто я вам буду сгадывать вашево зжагадке?.. Каб я бил який фылозов, чи то мондры чловек, то я б вас сгадал, а то зж заусем простой бедный еврей – сшто я знаю?

Вижу я, что не поддается мой Шишка на эту штуку, – надо взять на более существенную приманку – и иду к Джексону в спальню.

– Дай мне, пожалуйста, – говорю, – тридцать рублей, что ты ему должен.

– Ну, вот!.. Ведь просил же тебя разговорить его как-нибудь! – с досадой почесал майор затылок.

– Да ты не беспокойся, – говорю, – я тебе их все сполна сейчас же назад принесу; а ты дай только для возбуждения у него аппетита.

Достал мне Джаксон из шкатулки тридцать рублей, подхожу я с ними опять к окну и начинаю пересчитывать бумажку за бумажкой.

Просиял мой Шишка, будто и точно аппетит почувствовал. Ну, думаете, сейчас конец испытанию!

Пересчитал я бумажки и подношу к его носу:

– Понюхай.

– Н-ну, и сшто я вам буду нюгхать!.. Зачэм мине нюгхать?!

– Понюхай, чем пахнет.

Потянулся Шишка вперед носом и – нечего делать! – понюхал сложенную пачку. «Была не была! – думает. – Авось либо на этом уже и конец».

– Н-ну, и сшто таково с чэм пагхнеть! – рассуждает он. – Зжвестно с чэм пагхнеть! С бемажком пагхнеть!

– «С бемажком»? Ну, так отгадывай загадку.

– Ну, пфэ!.. Опьять ви из вашими зжагадком!

– Не желаешь?

– Я взже сшказал... Зжвините.

– Ну, как знаешь. Прощай. – И с этими словами я отошел от окошка.

– Але зж пасштойте, пасштойте трошечку, гасшпидияь сперучник! – мигом ухватился Шишка за подоконник, всовывая в комнату свою физиономию. – Сшто таково васше зжагадке?

Мозже, йон очин довольна трудний?

– Нет, самый пустяк!.. Малый ребенок и тот разгадает.

– И як я сгадаю, то ви атдаете мине деньгув?

– Сию же минуту.

– А як я не сгадаю?

– Так получишь через две недели.

– Н-ну, гхарасшьо! Гадайте васшево зжагадке! – с видом бесповоротной решимости махнул рукой Шишка и отцепился от подоконника.

– Изволь, мой милый. Слушай.

– Н-ну? – И он весь превратился во внимание. Я показал ему рукой на вороньи гнезда:

– Что делает ворона после того, как проживет два года на свете?

– Сшто-о-о? – чуть не с ужасом и в величайшем недоумении выпучил он на меня глаза свои.

Я отчетливо и вразумительным тоном повторил ему загадку.

– Пазжволте, пазжволте, – тревожно перебил меня Шишка. – Зжвините, как вы гхаворитю? Сшто начинает изделать верона... Та-ак?

– Так, мой милый.

– Напосшлю того, як она будет переживать... Сшкольки годы, ви гхаворитю?

– Два.

– Ах, да!.. Двох годов... На своем жистю! Так?

– Совершенно верно.

– Гхарасшъо!.. Сшто начинает изделать верона напосшлю того, як он будет переживать двох годов на своем жистю?

И, произнеся эти слова, Шишка принял сосредоточенную позу, вдумчиво приставил палец ко лбу, устремил прищуренный взгляд куда-то в пространство и, как бы отдавая себе отчет в каждом: слове, стал бормотать вполголоса: «Сшто начинает изделать верона на посшлю того...»

– Ну, а сшто такого будет он изделать? – совершенно неожиданно и притом, по-видимому, самым наивным образом обратился он ко мне с вопросом.

– Бот про то-то я тебя и спрашиваю, – возразил я, видя, что этим вопросом еврей думал было схитрить со мною.

– Каб я знал! – в недоумении и даже несколько амбициозно пожал он плечами.

– Подумай и догадайся, – .говорю я ему, – на то и загадка.

– Хм!.. Зжагадке!.. Очинь доволна глупий зжагадке!

– Тем хуже для тебя, если ты – «мондры еврей», а догадаться не можешь.

– Але зж, зжвините... Пазжволте, я додумаю.

– Ну, додумывай – я не мешаю.

И снова – глубокомысленно палец ко лбу, снова прищуренный взгляд в пространство, и опять, бормоча вполголоса, с мучительным умственным напряжением, вдалбливает в себя Шишка каждое слово: «Сшто начинает изделать верона...»

– А! Зжвините... Додумал! – радостно сорвался он вдруг с места, уже заранее торжествуя свою победу. – Додумал, гасшпидинь сперучник! Додумал!.. Ага!.. Ну, а ви вже сабе мисшляли, сшто я такий глупий, сшто и зжагадке вашего не сгадаю?! Пфе!.. Пазволте деньгув!

– Да ты зубы-то не заговаривай!.. «Деньгув»! Ты разгадку скажи сначала, а потом уже «деньгув».

– Ну, гхарасшьо, гхарасшьо... Слюгхайте, – начал он самым уверенным тоном, – он будет знов по-новому летайть – так само зж, як дитю: бо когда дитю есть вже двох годов, то дитю начинает гходить. Чи то вирно?

– Нет, брат, не верно. Не угадал.

– Н-но! – мотнул он в сторону головою. – Як то вже не вирно, то сшто зж такого вирно?!

– А вот «додумай».

– И додумаю!.. Зжвините!..

И снова глубокомысленная поза.

– Додумал! – с новым торжеством восклицает через минуту Шишка. – Додумал! Он будет як-небудь знов по-новому карчить.

– Не угадал, дважды не угадал, брат: все также и летает, и каркает, как и прежде.

– Але зж пазжволте до трох разов! – вступился за себя Шишка.

– Сделай одолжение, я не препятствую.

И опять он задумался.

– Знайшол!.. Он будет сшто-небудь знов по-новому кушить. То тераз так? – приступил он ко мне, однако уже не с прежним торжеством и уверенностью.

– Нет, не так, – объявляю ему со вздохом, – все ту же падалину жрет – не угадал, брат, и в третий раз.

– Ну, то я вже и не зжнаю! – с досадой развел Шишка руками. – То ви мине на смегх, бо такого и зжагадке ниет... И то одно глупство виходить! Зжвините! – совсем рассердился и даже разобиделся мой Шишка. – Пазжволте мово деньгув! – приступил он ко мне через минуту.

– Эге, брат! А условие?.. Забыл?.. Приходи через две недели.

– Гасшпидинь майор?! Гасшпидинь майор?! – опять тоскливо стал он тянуться на цыпочках и заглядывать в окошко.

– Верзилов! Проводи-ка, брат, Шишку за мельницу! – крикнул я проходившему мимо улану.

Ловкий солдатик подхватил еврея под руку и молча, но преважно повел его с фольварка.

На другой день, под вечер, около наших конюшен я занимался исправлением своей лошади. Это был вороной жеребчик чистой арабской крови и чистый красавчик, но с одним величайшим пороком – причина, по которой он достался мне довольно дешево. Жеребчик мой имел привычку опрокидываться; а это, не говоря уже о вреде для него самого, является крайне опасным для всадника: кавалеристы очень хорошо знают, что этот порок нередко бывает причиною не только несчастных падений, но даже и мучительной смерти для неосторожного и неловкого всадника. Представьте себе, что лошадь, идущая под вами или даже стоящая на в совершенно спокойном состоянии, вдруг, ни с того, ни с сего, моментально взвивается на дыбы, становится, что называется, «свечкой» и затем столь же моментально опрокидывается навзничь; и если вы не успели уловить мгновения, чтобы соскочить с нее (что довольно трудно, ибо требует большой ловкости и сноровки) или же соскользнуть с ее крупа (что гораздо легче), то вы опрокидываетесь вместе с вашею лошадью, которая наваливается на вас всею своею тяжестью, и тогда передняя седельная лука очень легко может проломить вам грудь, что грозит неминуемою смертью.

Вот от этого-то несчастного порока и надо было отучить мне моего жеребчика. Существует для этого в наших полках один стародавний способ, который всегда увенчивается полным успехом; но способ крайне жестокий, варварский, и притом весьма опасный для лошади. Состоит он в том, что один из самых ловких всадников садится на порочную лошадь, которую, разумеется, крепко держат в это время с обеих сторон под уздцы. Когда всадник уселся и разобрал поводья, ему подают кувшин или бутылку с водою и затем пускают лошадь на волю. Штука вся в том, чтобы в самый момент, как только начинает лошадь взвиваться на дыбы, сильным ударом разбить у нее на темени сосуд с водою. Ощущение непредвиденного удара сверху вместе с ощущением внезапно пролитой воды, конечно, ошеломляет лошадь, и она невольно опускается на передние ноги. Этот маневр, проделанный несколько раз сряду при малейшей попытке животного стать «свечкой», очень скоро отучает его от дурной привычки, но риск при этом заключается и том, что – не ровен час – вы или покалечите лошадь, поранив ее осколками стекла, или же повлияете силою удара на состояние её мозга. Поэтому-то я и не хотел подвергать моего жеребчика таким жестоким экспериментам. Надо было изобрести что-нибудь более подходящее или по крайней мере менее опасное. С этою целью мною и был придуман способ, который беру на себя смелость рекомендовать кавалеристам, так как результаты его на практике оказались самыми успешными. Я придумал заменить кувшин и бутылку свежим гусиным яйцом. При попытке взвиться на дыбы всадник с достаточною силою разбивает на темени лошади яйцо, содержимое которого обливает ей своею клейкою жидкостью всю голову и морду. После этой операции рейткнехты немедленно уводят лошадь в конюшню и, расседлав, оставляют ее в таком виде до следующего дня. Понятное дело, что неприятное ощущение 'клеенных волос, на которые садятся и пыль, и насекомые, и в особенности надоедливая, неотвязная муха, в конце концов служит Достаточным и продолжительным наказанием животному за его порок: это ощущение действует ему на нервы. На следующий день, перед повторением того же сеанса, лошадь должна быть хорошенько вычищена, освежена, голова и морда ее тщательно вымыты, Чтобы дать ей почувствовать всю приятность облегчения от клейких яичных потеков. После этого, промяв ее на корде, повторяйте ваше испытание, и ручаюсь вам, что трех-четырех уроков будет совершенно достаточно для отучения лошади от опасной привычки: она уже будет знать и никогда не забудет, что при малейшей попытке подняться на дыбы там наверху, над головою, есть что-то такое, что неизбежно разобьется об ее темя и обольет всю морду клейкою жидкостью, со всеми суточными последствиями столь неприятного сюрприза. Этот способ сам по себе уже достаточно внушителен, а главное – совершенно безопасен для здоровья лошади и удобен в том отношении, что стоит весьма дешево. В крайнем случае гусиное яйцо можно, конечно, заменить и куриным, но первое надо считать предпочтительнее по количеству изливаемой жидкости.