Но наконец и он ввалился в комнату с довольным и размаянным видом человека, который хотя и чувствует себя очень усталым, но в то же время удовлетворен сознанием, что он исполнил все, к чему был призван, все, что от него требовалось и что ему положено, – одним словом, рассудил, разрядил, внушил, обругал кого след, распорядился, всем озаботился и может теперь с чистою совестью опочить на лаврах, то бишь... на сене.

– А знаете, господа, ведь здесь наша старая знакомая есть? – объявил он, скидывая с себя всю амуницию вместе с запыленным кителем.

– Кто такая? – лениво повернул я к нему мою голову.

– Мадам Бублик.

– Что за Бублик такой? – отозвался майор. – Никакого Бублика не знаю.

– Господи Боже мой, да Велля! Помните Веллю Гершуна – нашу Юдифь Ильяновскую?

– Ба!.. Велля?.. Как не помнить!.. Да какими эк она здесь судьбами?

– Замуж за гасшпидин Бублик, – передразнивая жидовский акцент, пояснил майору Анроня. – И посшмотрите спижалуйста, сшто за гхаросши мадам з него вийшла! Ой-вай!

Любопытство превозмогло усталость. Я не мог отказать себе в удовольствии повидаться с милою Веллей, в прошлый роман которой благодаря известной уже случайности я был посвящен более всех моих товарищей. Я хотел поскорее взглянуть на старую свою знакомку, на эту чудную библейскую красавицу, образ которой если и рисовался изредка моему воображению, то не иначе как в той поэтической обстановке, в какой я помню ее в лесу, в два ночные момента – на Ивана Купалу и под сухой грозою.

Но, Боже мой, что же это такое?

Я решительно не узнал ее с первого взгляда. Где же Велля? Где она – эта страстно-очерченная, своеобразно-грациозная, гибкая и сильная фигура баядерки с головой и взором Юдифи!..

Предо мной стояла раздобревшая и уже несколько обрюзглая, апатичная жидовка в парике, из-под которого болтались в ушах длинные серебряные сережки с фальшивыми камнями, а над париком возвышался скомканный чепец с бантами из замасленных лент. Поблеклое лицо ее, покрытое какими-то желтыми пятнами и веснушками, не сохранило даже и тени прежней красоты и не выражало ничего, кроме апатии; большие же глаза, если и загорались порою, то уже не огнем поэтической страсти, а только беспокойством за барыш, только суетно-мелочною жадностью хозяйки-скопидомки. В четыре года супружества она умудрилась наплодить пять человек детей, из которых последние были двойни. Бог Авраама, Исаака и Иакова, очевидно, благословил ее плодородием праматери Лии. Супруг ее – гасшпидин Орел Бублик, находившийся под деспотическим началом своего отца, предстал пред нами в образе рыженького, тщедушного еврейчика, который всем смыслом фигурки своей являл полнейшее ничтожество и был замечателен только тем, что слыл между местным еврейским населением за человека очень набожного.

Велля – чудная, поэтическая Велля – в грязном, пахучем образе обыкновенной «мадам», обыкновенной жидовки, каких вы тысячами встречаете по городам и местечкам Западного края, – кто из нас мог бы четыре года назад вообразить себе подобную метаморфозу!..

«Просто оскорбительно!» – вспомнилось мне при этом выражение юнкера Ножина.

Рано утром пан Буткевич разбудил меня. Самый сладкий сон смежал мои веки, когда под окном раздался энергический стук в раму и показалась курчавая голова пана с засматривающим, улыбающимся лицом и с плотно приплюснутым к стеклу мясистым носом, отчего на самом кончике этого носа образовалось преуморительное плоское белое пятнышко в гривенник величиною.

– А ну-те бо! Вставайте, коли хочете ехать! – раздался из-за окна голос пана Буткевича. – Божьи птахи вже давно спявают, и качки [23] ждут нас, а вы усе еще спочиваете! Вставайте-ко, вставайте!

Я живо вскочил с теплой постели и растворил окошко. Свежий утренний холодок сразу обвеял мне все лицо и отозвался бодрящей дрожью в теле.

Солнце только еще подымалось, и низкие, косые лучи его в легком золотисто-розоватом тумане пробивались между стволами и просветами деревьев, яркими косяками ложились по росистой лужайке вперемежку с длинною тенью древесных стволов и бесчисленными блестками дробились в жемчужных каплях росы, обильно покрывавшей траву, ветви калины, листья кукурузы и яркие махровые шапки мака, которыми сплошь были испещрены клумбы и грядки запущенного палисадника. Птицы весело, громко и оживленно щебетали, перепархивая и путаясь в густых ветвях высоких раскидистых деревьев. Пискливые утята, то и дело шлепаясь желтоватым брюшком, на нетвердых еще лапках вперевалку пробирались следом за утицей по густой траве к небольшой сажалке. Гуси гоготали и пронзительно звонко вскрикивали, красивыми взмахами расправляя крылья. Длинноногий аист только что отлетел на болото за добычей. Уланы вели коней на водопой, то мелькая с ними на солнце, то заслоняясь тенью между густою зеленью. Бодрые кони шли тротом, резво играли и фыркали. Утро вставало светлое, свежее, бодрое. Прелесть, что за утро!

– Э, дал Бог погоду! – заметил пан Буткевич. – Надо так думать, добре полеванье [24] задастся, але ж и жарко будет, ой как жарко!

– Влезайте в окно, – предложил я пану.

– Не, я и так постою... И так побалакаем! Вы только поскорейшь!

– У меня живо!.. Бочаров! Одеваться!

Проворный вестовой, по обыкновению поднявшийся с петухами, не заставил повторять себе приказания. Сапоги, умывальник, кипящий самовар с чайником – все это явилось у него почти разом. Пока я одевался, пан Буткевич вкусно прихлебывал чай из стакана, поданного ему на подоконник.

– Не хотите ли водки на дорожку? – предложил я ему.

– Э, нет, благодару вам! – отказался он. – Бо у мене вже такой порядок: как чай, то не водка, а как водка, то не чай. А мы з вами как приедем вже до места, то тогда поначалу хватим покилишку и закусим. Женка мне вже и закуску спрепаровала; только звыните – закуска так себе, простая, по-гультайску, по-охотницку. Ну, вы вже готовы?

– Как видите.

– Ну, то едемте. А то что даром время тратить!.. Едьмы!.. Помогай Боже!

Мы с ружьями уселись в легонькую повозку, пан Буткевич подобрал вожжи – и сытая рыжая лошадка повезла нас бойкою рысью по лесной дороге. Пара сеттеров рыскали и швырялись по сторонам, то и дело исчезая в кустах и звонким, веселым лаем оглашая лесную чащу.

Это было в середине июля, в то самое время, когда эскадроны отдыхают «на траве». Наш эскадрон обыкновенно уходит «на траву» в Ильяново, верст около двадцати трех от Гродны. Это – усадьба, брошенная в старорослом лесу, почти на самом берегу обширного Рыбницкого озера среди прекрасной местности.

Пан Буткевич – управляющий Ильяновской усадьбою – страстный охотник, милый человек и, конечно, «родовиты шляхциц», в котором, однако, замечательна черта, в высшей степени редкая черта в шляхтиче: отсутствие всякой кичливости своим шляхетским достоинством.

Мы направлялись теперь в местечко Езёры, чтобы там соединиться с партией охотников и ехать далее за Белое озеро к сборному пункту охоты.

В Гродненской губернии есть три лесные пущи, которые своими вековыми зарослями приближаются к дикому и глухому характеру первобытных лесов. В центре губернии лежит самая важная и самая обширная из них – пуща Беловежская, на юге – Рудская и на севере – пуща Гродненская. Эта последняя, в недрах которой мы находились в данную минуту, заключает в себе 97 000 десятин и покрывает более 1/4 территории Гродненского уезда. Сосна является первенствующей породой во всех трех пущах. Но по более влажным и наземистым местам вы встретите кудрявую и разнородную растительность, где граб и осина, береза и ясень, дуб и вяз, ильм и черноклен мешаются между собою мягкими оттенками своей разнообразной зелени.

Песчано-каменистая почва возвышенностей способствует произрастанию сосны и отчасти ели; низменные же долины, залегающие между волнистыми выступами этих возвышенностей, представляют собою болотистый чернозем, и на сих-то последних местах растет вся кудрявая краса Гродненской пущи, которая наполнена болотами в особенности в северо-восточном и южном концах своих. Эти болота, составляющие целую группу в северной части губернии, занимают до трехсот квадратных верст пространства и связаны между собою почти беспрерывною цепью. Из них, например, Рыбницкое и Соболево тянутся на 15 верст в длину и на 8 в ширину; Святое болото тоже 15 верст в длину при ширине в 6 верст; Берштанское – 12 верст длиною и 8 шириною. Все они покрыты местами лесом Гродненской пущи, которая только в западной своей части, по берегу Немана, почти сплошь представляет сухую песчаную почву; местами же заросли густым, непродорным кустарником; часто бывают совсем непроходимы, и только по некоторым из них пролегают узенькие тропинки, с трудом доступные пешеходу. Из этих болот берут свое начало множество речек и ручейков, вливающихся в славную реку Котру или в приток ее Пырру. Обилие торфа и железной руды (отчего, между прочим, многие деревни, лежащие в железисто-болотистых местностях губернии, называются Руднями ) составляет единственное, но совсем не разрабатываемое богатство этих болот.