Добо протер глаза и тогда узнал убитого. Это был эгерский староста Андраш. Он лежал озабоченный, насупив брови, и все еще крепко сжимал саблю; с шеи, точно развязавшийся галстук, длинной ленточкой сбегала кровь.

Но вот от Старых ворот прибежали оба оруженосца. Добо кинул взгляд на вышку Старой башни: там развевался бунчук. Один, два… пять… десять — все больше и больше становилось этих хвостатых флагов.

Сквозь пробоины в вышке на защитников крепости сыпались пули, а снаружи на вышку лезли янычары. Один из них нес в зубах красный флаг с полумесяцем, чтобы водрузить его на башне.

Гул ужаса пронесся среди осажденных. Воздух сотрясали победные вопли сотни тысяч турок, обложивших крепость.

— Аллах! Я керим!

У венгров побледнели лица. Сабли опустились, точно у всех эгерчан отнялись руки.

Добо вскочил на коня и помчался к Церковной башне. Он навел орудия на вышку и, когда уже человек триста торжествующих янычар засновали по ней, выпалил сразу из трех пушек.

Вышка покачнулась, точно пьяный великан, и с грохотом рухнула на землю. Известковая пыль облаком поднялась с развалин; меж камней сочилась турецкая кровь, как красный сок винограда из давила, когда делают вино.

От этого столпотворения и землетрясения турки, пробившиеся в ворота и проломы, в страхе кинулись обратно. Не прошло и пяти минут, как осадные лестницы опустели.

Старые ворота и крепостная стена вокруг них снаружи и изнутри были облеплены окровавленными телами мертвых и умирающих.

К полудню схватка постепенно затихла везде. Дым рассеялся. Пробились лучи солнца. У подножия стен тысячами валялись черные от копоти, окровавленные раненые и мертвые турки. Казалось, даже воздух захмелел от воплей раненых; крики «Эй ва и медед!» раздавались, словно блеянье овец.

Ясаулы были уже не в силах заставить солдат еще раз пойти в тот же день на приступ.

В крепости рыночная площадь тоже полна была раненых. Они стояли, сидели, лежали на земле.

Вокруг раненых витязей хлопотали цирюльники и женщины. В руках у них были тазы с водой, куски полотна, бинты, квасцы, арника. Одни из раненых стонали, другие дергались, скрежетали зубами.

Из развалин вышки все приносили раненых. Кого привозили на тележке, кого несли на простыне.

Все поворачивались, смотрели: кого несут? Имя передавалось из уст в уста:

— Петер Гергеи… Янчи Пожгаи… Якаб Зирко… Дюри Урбан…

— Жив?

— Жив пока. Только плечо прострелено.

Цирюльники брали в работу прежде всего тех, у кого была прострелена рука или нога. Перевязывали как умели. Остальные временно должны были довольствоваться тем, что женщины промывали им раны. Большинство переносили страдания молча и ждали, пока дойдет до них очередь. А некоторые горестно стонали, жаловались на свою беду.

— Господи! Господи! — плакал молодой эгерский стрелок Михай Арань, прижимая к окровавленному лицу обгорелый рукав рубахи. — Глаз у меня выбили…

Пете сидел среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияла большая рана; из нее под стул натекла лужа крови. Ранила Гашпара Пете не пуля, а острый осколок камня.

— Не вопи. Мишка! — бросил Пете солдату. — Лучше хоть одноглазому, да жить в Эгерской крепости, нежели с обоими глазами попасть к туркам на виселицу.

И, сжав зубы, он терпел, когда цирюльник арникой промывал ему страшную рану на ноге.

Легко раненные даже не обращались к цирюльнику, сами мылись. Намокшая от пота рубаха казалась им неприятнее самой раны, и многие прямо тут же на рынке надевали чистую, весело перебрасываясь при этом словами:

— А вот я…

— А вот мне…

Убитых сносили к церкви, и мертвые тела уже рядами лежали перед дверью, окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, обожженные, неподвижные. Был среди них и один труп без головы. Тут же лежала одинокая рука, одетая в рукав доломана, — видно, ее оторвало от туловища.

Какая-то женщина, плача и стеная, шла с рыночной площади к церкви.

Добо слез с коня, снял шлем и, мрачный, утомленный, подошел к мертвецам.

Тут же лежал и эгерский староста. Его седые волосы были обагрены кровью. На запылившихся черных сапогах тоже запеклась кровь. Видно, и в ногу попала ему пуля. Возле покойника стояли на коленях оба его сына.

Добо сказал оруженосцу Балажу:

— Принесите стяг города.

И, сорвав с древка красно-синий флаг, комендант покрыл им эгерского старосту вместо савана.

Капитан крепости Сарвашке с утра до вечера стоял на вышке башни и слушал, как грохочут в Эгере пушки.

В Сарвашке ласково светило осеннее солнце. Лес только еще начал желтеть, но так как ежедневно выпадали дожди, а по ночам небо прояснялось, то трава под деревьями и прибрежные лужайки снова зазеленели. Казалось, не осень наступила, а весна.

Сарвашке находилась на таком же расстоянии от Эгера, как Ишасег от Геделе или Фюред от Шиофока, если ехать не кружной дорогой, а прямо через озеро. Правда, Сарвашке стоит в горах. Скалистыми уступами идут они от самого Фелнемета, и чем дальше, тем больше тянутся вверх, точно какая-то огромная ручища нагромоздила их друг на друга. Вышиной они с гору Геллерт в Буде. В Сарвашке ведет только извилистая, узкая дорога через ущелье.

Когда по утрам раздавался пушечный гром, небо темнело, собирались тучи, и не проходило часа, как уже лил дождь, иногда даже мутный. Ветер приносил сюда целые тучи порохового дыма и копоти, они смешивались с дождем: будто небесные трубочисты, умываясь, лили на землю воду, пачкали мутные струи дождя крепостные стены Сарвашке, двор, скалы и астры в цветнике коменданта крепости.

Сарвашке такая же крепость-невеличка, какой была Дрегей. Выстроили ее на высокой сланцевой скале, и тому, кто видел Сарвашке впервые, казалось, будто эту крепость вырезали из верхушки скалы, поставленной на другие скалы. Совсем крошечной была крепость — в ней помещалось всего три постройки, а внутренний дворик был такой, что в нем и двум телегам не повернуться. Сарвашке следовало назвать, пожалуй, охотничьим замком, а укреплением он мог считаться только в давние времена, когда пушек еще и в помине не было. В те годы, о которых мы рассказываем, крепостью этой пользовались лишь для привала отрядов, направлявшихся в Эгер; да еще могла она служить почтовой станцией на тот случай, если Эгер будет взят неприятелем.

Если Эгер падет, комендант Сарвашке, Балаж Салкаи, сядет вместе со своими сорока девятью солдатами на коней и поедет к родичам в северные комитаты, конечно, если не захочет поступить подобно неистовому Сонди или коменданту Солнока Леринцу Няри, который четвертого числа сего месяца один встретил в воротах своей крепости стотысячное войско турок и крикнул:

— А ну, подходите! Я здесь, я не сбежал!

Так вот и стоял по целым дням добрый Балаж Салкаи на вышке своей башни, одетый в длинный, до пят, осенний плащ с воротником такого цвета, как гриб-боровик, и в высокой лисьей шапке. Тревожно взирал он влажными голубыми глазами на высокую гору, закрывавшую от него Эгер. Не видно Эгера — так хоть на гору поглядеть. Куда ни посмотри, кругом только горы да горы, и стоят они так близко, что из доброго ружья можно застрелить косулю, которая пасется на каком-нибудь склоне.

У подножия крепости ютилось несколько домиков и протекала речка Эгер. Вдоль речки проходила мощеная дорога.

Стоял господин Салкаи на вышке, смотрел и ничего не видел.

Кругом царила глубокая тишина. Не удивительно, что он чуть не повалился ничком, когда за его спиной вдруг затрубил караульный.

— Едут! — сказал караульный в свое оправдание, заметив, что господин комендант вздрогнул от неожиданной тревоги и уже замахнулся, собираясь влепить ему пощечину.

— Буйвол! — заорал господин Балаж. — Ты что в ухо мне трубишь? Я же около тебя стою! У-у, телячьи мозги!

Он бросил взгляд на вьющуюся по скалам тропинку и заметил на ней двух всадников. С виду это были господа; один из них, ростом поменьше, — вероятно, оруженосец. Ехали они, должно быть, издалека — сзади к седлу были привязаны вьюки. За плечами у каждого висело короткоствольное ружье. На обоих всадниках были длинные плащи орехового цвета.