Он пришел в себя только на орбитальной станции Рио. Техник долго тряс космонавта, прежде чем тот очнулся.

— Эй, Лала! Что стряслось? Почему ты в скафандре? — удивился он.

Лала рассказал о всех своих злоключениях. Выслушав его, техник помрачнел.

— Я не смогу поменять тебе кран, у нас нет запасных частей, — тяжело вздохнул он и беспомощно развел руками. — Вчера как на грех последний отдал. На всем здешнем созвездии днем с огнем не сыщешь ни этого крана, ни деталей к твоему фотонному отражателю. Все это старье снято с производства. Не представлю, как ты долетишь…

— Мне еще надо попасть в Калькутту.

— На такой машине? Отчаянная голова! А если этот вентиль опять…? — Слова застряли в горле.

Техник всегда восхищался Лалой, и сейчас, думая о нависшей над ним опасности, испытывал чувство тревоги, щемящее и ноющее, как зубная боль.

— Авось пронесет… — нарочито спокойно произнес Лала.

— Будь поосторожнее в Калькутте!

— Спасибо! До свидания!

Взлет прошел благополучно, и ракета без вибрации помчалась с 1,85 скорости света.

Словами не передашь и сотой доли того, что пережил Лала за эти несколько часов. Больше, чем превышение скорости, его волновал испорченный кран: того и гляди могла начаться утечка тяжелой воды. С минуты на минуту космонавт ждал аварии. Пот градом катился по лицу. Ему казалось, что он выбился из сил, выжат, как лимон. Лала был не робкого десятка, но кто бы остался спокоен в подобной ситуации? Он не мог дождаться, когда наконец приземлится в Калькутте, не верилось, что можно целым и невредимым оказаться в половине пятого в управлении Рептете.

— Ну, какие новости в детском саду? — спросил сынишку Лала.

— Ванесса как вцепится мне в волосы…

— Что за Ванесса?

— Ванесса Дебреги.

— Ну а ты?

Мальчик энергично замотал головой.

— Почему же ты не дал ей сдачи?

— Не успел. Я колошматил Алмаша.

— Какой еще Алмаш?

— Как какой? Алмаш Шхлуцхофер. Мой лучший друг, — с гордостью сказал мальчик. — Ты мне что-нибудь купишь?

Лала ласково погладил жесткий ежик волос.

— Куплю. А что бы тебе хотелось?

— Да мне все равно.

— Тоже мне… не знаешь, чего хочешь, а пристаешь: «купи, купи»!

— Но ты же взрослый и сам должен знать, чему обрадуется твой ребенок.

Они вошли в огромный гастросам.

— Вот купи мне это, — показал мальчонка на полку с консервами.

— Потерпи, сперва купим, что велела мама.

Они остановились возле прилавка с гастрономией.

— Пожалуйста, двести граммов свиной грудинки!

— Есть ветчина в банках, зельц, венгерское сало, колбаса из Бочкая. Только что получили… — добродушное лицо продавщицы расплылось в широкой улыбке.

— Пожалуйста, двести граммов свиной грудинки!

— Купите что-нибудь из колбас: диетическая, сырокопченая, варено-копченая, пражская, марсианская… — словно не слыша Лалы, перечисляла продавщица.

— Я прошу у вас двести граммов свиной грудинки! — настойчиво повторил он.

— А окорок?! Одно загляденье…

— Мне нужна грудинка! — сухо оборвал Лала.

— Но…

— Скажите, — раздраженно перебил он, — почему вы не хотите дать мне двести граммов грудинки?!

— А ее у нас нет.

— Тогда взвесьте двести граммов колбасы, — безнадежно махнул рукой Лала.

— Будьте любезны.

Соседний прилавок ломился от хлебных изделий.

— Пожалуйста, пять булочек.

— Есть рожки, рогалики, завитушки с маком… — быстро затараторила маленькая, круглая, как шарик, продавщица. Ее младенчески розовое толстощекое лицо с узкими черными глазками чем-то походило на румяную, пышную сдобушку со сливами. — Вот, пожалуйста, пончики, марципанчики… — Она перевела дух. — Могу предложить палочки, батончики лупи-купи…

— Да не нужны мне все ваши луци-куци, — взревел Лала так, что девушка в ужасе шарахнулась от него. — Дайте мне пять булочек.

— Булочки кончились, — сердито отрезала она.

— Дайте пять рогаликов.

Они долго ходили по огромному гастросаму, но прилавка с пивом так и не нашли.

— Не могли бы вы сказать, где пиво? — спросил космонавт у парнишки, расставлявшего какие-то бутылки.

— Слетайте на Луну, — посоветовал тот. — У нас пива нет уже почти неделю.

— Здравствуй, дорогая! Ну, что ты сегодня делала?

— Ах, и не говори… Давно у меня не было такого трудного дня, — тяжело вздохнула жена.

— Какая ты сегодня красивая. И прическа тебе к лицу!

Стройная, с большими серыми глазами, крошечным ярким ртом, Цила была очень хороша, и Лала смотрел на нее с такой ласковой улыбкой, на которую, казалось бы, нельзя было не ответить тем же. Но Цила была вне себя от возмущения. Щеки горели, глаза метали молнии.

— Мне пришлось целых четыре часа просидеть в парикмахерской!

— Мама! Я хочу на горшок!

— Ты уже большой мальчик, мог бы и сам сходить… Ладно, скажи папе. Должен же он хоть что-то делать для нас! Лала, как прошел полет? — небрежно бросила Цила.

— Ты знаешь, сегодня… — начал было муж.

— Пойду приму ванну! — Тут же перебила она. — Только я стала пылесосить, как притащилась тетушка Манци и как затараторит… Ее ведь не остановишь. Несет всякий вздор. Совсем меня замучила, уж думала, конца этому не будет. — Голос жены звучал трагически. — А вы накрывайте пока на стол, будем ужинать, — чуть веселей добавила она, взмахнув длинными, густо накрашенными ресницами. — Словом, тетушку Манци унесло только в полдень. Пока я управилась с уборкой и добралась до парикмахерской, было уже три часа! Ну и отсидела там целых четыре часа!

— Но, дорогая, ведь сейчас еще только половина шестого…

— Четыре часа в эдакой жарище! Да разве ты можешь представить себе, какой это кошмар? Правда, прически хватит теперь на неделю. А грудинка где? Что это? Рогалики? Ты купил рогалики?! — Возмутилась Цила. — Ведь я же велела булочки! Все утро тебе это вдалбливала. Куда ты девал пиво?

Лала опустил голову, беспомощно заерзав на стуле.

— В гастросаме не было ни грудинки, ни…

— Не зря я говорила маме: что тебе не поручи — все без толку, — ее красивое лицо сделалось злым и высокомерным. — Стоит хоть раз попросить о какой-нибудь мелочи, чтобы в этом убедиться. Скажи, есть что-нибудь на свете, что бы ты сумел сделать!?

В ТЕНИ СФИНКСА[41]

Пер. Е. Вайсброта

Старуха сидела у окна, опершись локтями о подоконник, и высматривала что-то там, в раскинувшемся за стенами дома мире.

— Когда я была девочкой, — проговорила она, — женщин вроде меня было множество. Они днями просиживали у окон. Мне всегда интересно было, зачем они так сидят и что видят… Ведь сидели они даже тогда, когда за окнами никого не было. Как вот сейчас. Иногда я останавливалась под их окнами и тоже смотрела. С того же места на то же, что и они. И ничего интересного не видела. Мне это быстро надоедало и я убегала. А они еще долго сидели и смотрели. Может, тоже чего-то ждали?

— Возможно, но задерни занавески.

Старик сидел в потертом кожаном кресле. Они очень подходили друг к другу — она, он, кресло, резной столик на гнутых ножках, покрытый вязаной скатертью. Еще в комнате были деревянный сундук в углу и диван — старая покосившаяся развалюха с тоскливыми провалами по бокам, и было странно, что не слышно, как жалостно постанывают его ржавые пружины.

— Погоди, — покачала головой старуха. — Ты обратил внимание, какой сегодня странный день? Почти безветренный. Покраснели каштаны, скоро опадут листья, а в долине туман. Новый город далеко, и такое ощущение, будто его вообще нет.

— Может, сходим куда-нибудь? — предложил старик, не отрывая глаз от газеты.

— Зачем?

— Ну, немного развеяться. Посмотреть на людей.

— Поздно. Года бы два назад… Теперь уже не хочется. Для меня слишком поздно. А тебе хватит и газет.