— Чтобы ты вернулся к Зине. Ты не забыл ее, я же знаю. Может быть, она вернет тебя к жизни. Меня никто не запрограммировал любить тебя.

— О, я думал, ты это делаешь из великодушия! Только было удивился, а оказывается вон оно что?

— А что? Мы же с тобой даже не знаем, любим ли мы друг друга! Разве ты забыл, как мы соединились? Первый астропилот — и вдруг без партнерши! Стыд и срам! Его любимая Зина отказалась лететь, две другие — разболелись, я — пятый дублер на планетолетах, без всякой надежды попасть в экипаж. Пожал плечами: если нет другой, нельзя же откладывать полет из-за такой ерунды…

Он неловко пошевелился, хотел переменить позу, но Лида продолжала давить ему на колени. Он виновато произнес:

— Разве так все было?

— А разве не так?

— Не помню. Пятьдесят лет все же!

— Но о ней помнишь все, Нильс. Не мучайся, правда, не губи себя со мной!

— Я тебе надоел, что ли?

— Мы даже и этого не знаем. Не успеем надоесть друг другу и айда — по порядку номеров в камеру анабиоза!

Он резко вскочил — от боли в затылке и от раздражения, что его неожиданно потянуло к ней. Впервые после того, как они покинули звездолет. Может быть, из-за этой ее полусонливости или оттого, что сегодня она казалась еще более недоступной, чем обычно. Он обнял ее за плечи и заметил усталые строгие морщинки вокруг ее рта, увядшую кожу лица, тонкие полоски на шее, нежную седину на висках. Его словно обжег насмешливо-веселый огонь ее глаз — она угадала его состояние.

— А не думаешь ли ты, что это может быть не от перемены, не от стресса, а просто от возраста?

Лида приняла удар спокойно, как принимала все его удары до сих пор.

— Ты прав, стара я уже для тебя. В таком возрасте мужчина и женщина не сверстники. И ты меня не жалей, ты же знаешь, я ненавижу, когда меня жалеют.

Он тряхнул ее за плечи:

— Эй, если бы мы были на звездолете, стали бы мы так разговаривать?

— Мы бы лежали в камере, как замороженные рыбы, или зевали перед экранами. И мечтали о Земле!

— Из этого что ли состоял весь полет?

— А кто его знает, так уж ли велико то, что мы совершили. Сегодня ракеты-зонды доходят до Бернарда втрое быстрее. И делают все автоматически.

Чего хотела эта безжалостная женщина — лишить их даже бледного ореола героев? Ты улетаешь на примитивнейшем звездолете, который получает ускорение через определенные интервалы путем целенаправленных атомных взрывов, так что тебе даже не известно, останешься ли ты жив после очередного ускорения или превратишься в звездную пыль! Двадцать атомных бомб грохочут у тебя за спиной, двадцать раз ты предварительно переживаешь собственную смерть. Ты переживаешь ее и каждый раз, отправляясь в камеру анабиоза — тебе никто не гарантирует возвращение оттуда. И все это — отлично сознавая, что через какие-нибудь одно-два десятилетия будут созданы более быстрые и более безопасные звездолеты, а единственный смысл твоей экспедиции состоит в том, что она первая. Ведь история отказывается ждать и не терпит перескакивания через ее этапы. Улетаешь с мыслью, что даже, если и уцелеешь, у тебя не будет настоящего возвращения — из-за различия во времени ты вернешься в мир более чуждый, чем звездная система Барнарда!.. Нильс порывисто прижал ее к себе.

— Мы же мертвые, Лида, понимаешь, давно мертвые! Нас еще тогда похоронили. С музыкой и речами. Это были не проводы, а похороны. Зина это почувствовала, потому и отказалась лететь. Она знала, что мертвым возврата нет.

Лида легонько отстранила его бороду, закрывшую ей пол-лица, и стала нежно ее поглаживать.

— Неправда. Это мы похоронили их, Нильс. Для нас перспектива возвращения была реальностью, а для них надежды дождаться нас не существовало.

— Мы мертвые, Лида, мумии, музейные чучела!

— Но не ты, тебя они дождались. И ты уже ее простил.

— Плохо, что нам не разрешили иметь детей.

Рука ее замерла, губы сжались. Он почувствовал, как в душе его шевельнулось что-то еще неосознанное. Он осторожно отстранил ее от себя. Лида присела на пятки. Он долго рассматривал свою измятую куртку, стараясь совладать с собой. Когда их глаза встретились, ему показалось, что ее глаза мертвы:

— Возвращаешься?

— Не туда, куда ты меня посылаешь. Перво-наперво сбрею бороду, потом запрошу Центр, когда вылетает следующий звездолет. Только бы было место.

— Нильс, ты спросишь только о себе? — остановил его ее вопрос, когда он уже был на аллее. Он обернулся.

— Нет, только о тебе. И буду ждать, выберешь ли ты Нильса Вергова своим партнером.

Ее второй оклик остановил его уже на развилке.

— Нильс, ты не дал мне сказать. Мы не мертвые, Нильс, просто мы перестали лететь. Вот этого-то мы никак не можем постичь.

И она подняла вверх большой палец правой руки — астропилоты пользовались этим знаком, когда сообщали, что приборы в порядке, что все в твоем секторе спокойно. Беззвучный всплеск радости — всегда очаровательно неожиданный — озарил ее бледное лицо.

Он тоже поднял вверх большой палец.

ОШИБКА[3]

Пер. Е. Факторовича

Я отправлю его обратно; да, решение мое твердое, отправлю его обратно! Именно сейчас, когда есть такая возможность, когда мне, образно говоря, осталось поставить на место последнее реле. Сегодня приходила Регина, и от моих сомнений не осталось и следа. Она выглядела усталой, больной, лицо пожелтело.

— Он меня доконает, — сказала Регина, и в ее красивых карих глазах заплясали злые огоньки. — Это такой коварный, такой пронырливый человек — ты себе просто не представляешь.

Ее голос дрожал, руки, обычно спокойные, судорожно сцепились, веко правого глаза дергалось. Я понял, что дальше ждать не имею права. Еще пару дней, и точка — опыты мои почти завершены. Я вынужден признать: да, я допустил ошибку, и даже весьма серьезную, но кто же мог предугадать!..

Однако я все сделаю, чтобы загладить свою вину. Он отправится обратно, попадет к ним в руки, и они с ним живо расправятся. Не долго думая, поставят на бочку под большим дубом на дворцовой площади и вздернут!

Ему дали шанс, он им не воспользовался, и теперь у меня выбора нет. Я рассчитывал перехитрить историю, провести ее, исправив эту крохотную деталь, но это мне не удалось. Пройдет почти двести лет, думал я, не будет больше никаких титулов, никаких привилегий, и это послужит ему уроком. Но нет, нет и нет!

Люди вроде него — люди никчемные. Да что там никчемные — они просто опасны, и выносить их в состоянии только им подобные. Они считают, что, если обстоятельства благоприятствуют, им все дозволено. И дело не в имени, зовут ли такого граф Эрнст Август фон Франкенфельд-Бирнбах, как тогда, или просто Э. А. Франкенфельд, как сегодня.

Я не просто испытывал к нему чувство расположения, отдаленно напоминающее симпатию, и дело не в великом научном эксперименте, меня не оставляла мысль: а ведь это будет для него более суровым, а следовательно, более действенным наказанием. Это наказание должно было помочь графу, изменив само его естество. И он, конечно, сначала сопротивлялся, выкручивался, пытался отбиваться руками и ногами. Но как же быстро он впоследствии перестроился, как приспособился, став совсем другим человеком и оставшись, в сущности, почти во всем прежним. Это могло бы даже внушить уважение, не будь оно чревато такими неприятностями. Его низость и наглость неистребимы; я допустил ошибку, но, к счастью, я в силах ее исправить.

Он был высокомерен с детства, что и неудивительно при его генеалогическом древе и воспитании. Я помню лишь отдельные подробности, слишком давно это было, к тому же тогда у меня хватало своих дел. Но кое-что все же не забылось, например история с солнечными колесами. Случилось это примерно в 1770 году, мне было тогда четырнадцать лет, а ему двенадцать или тринадцать. Его отец, старый граф, неуклюжий и брюзгливый великан, давал какие-то распоряжения моему отцу, дворцовому садовнику. Они обходили строевым шагом парк, а молодой господин решил тем временем обследовать мои владения, находившиеся в садовом сарайчике. Там, за дощатой перегородкой, у меня хранилась куча всякой всячины: чугунки и медные тазы, глиняные кружки, железные трубы, стеклянные сосуды и зеркала. В то время я делал ставку на зеркала, на силу солнечного света, и ничто иное меня не интересовало. Я рассчитывал с помощью отраженных солнечных лучей получить не только свет и тепло, но и солнечную энергию (конечно, тогда я употреблял более простые понятия). Для начала я придумал систему солнечных колес, которые, двигаясь попеременно, должны были привести в движение графскую карету. Задумка нелепейшая, теперь понимаю, но в то время я делал первые шаги, и гордость переполняла меня.