Иван пожал плечами: он был далеко, он и не слышал произносимых слов. Лайза при слове «куннилингус» начала быстро переводить взгляд с Маши на Ивана, с Ивана на водителя, с водителя на Машу.

– О чем вы говорите? – спросила Лайза, но Маша не ответила.

– Вообще, сырая еда – всегда ритуал. У некоторых диких племен женщины едят только сырую плоть жертвенных животных. Мужчинам же – жареное. Так в женщин проникает божество. Это как акт любви. И оральный секс, как благоговейный ритуал, хотя некоторые женщины его стесняются, тоже связан с любовью к матери-природе…

Иван словно очнулся: он стоял посреди каминного зала с улыбкой на губах. Его товарищ вылизывал из устричной раковины содержимое. Маша, с неожиданным румянцем на щеках, что-то быстро говорила. Лайза недоуменно таращилась. Иван нагнулся, поднял с пола ружье Цветкова, шагнул к низкому столику в углу зала, взял патронташ, переломил ружье, зарядил.

– Где дробовик? – спросил он.

– Что? – Водитель взял еще одну раковину. – Вон стоит…

Дробовик Шеломова стоял в углу.

– Заряжен?

– Ну да… Был один выстрел, значит… Иван Никитич! Ты что, воевать собрался? Они же нас снесут! Как дом твоего отца штурмовали? Им что своих положить десяток, что нас всех – один черт, но огневые мощи у нас несравнимые. Ну продержимся минут пять…

– Ты мой рюкзак захватил?

– И твой и свой… Но…

– Заканчивай с этим, – Иван кивнул на устрицы, – потом будешь… Давай минировать!

Когда Илья Петрович прибыл к дому Цветкова, он увидел большой дом с темными окнами, громадой возвышающийся на невысоком холме, посреди старого яблоневого сада, вокруг – оцепление из солдат, милиционеров, спецназовцев, его встретили и сообщили – блокированные согласны разговаривать только с ним, условия – прежние, пока принято решение с условиями Дударева-младшего согласиться, но ожидается прибытие высокого начальства – если оно отдаст приказ о штурме, то приказ будет выполнен и старые заслуги Ильи Петровича, обеды и приемы, подарки и подношения в расчет не примут. Илья Петрович взял трубку.

– Иван, – сказал он. – Ты слышишь? Алло!

– Слышу…

– Твои условия приняты. Отпусти дочь.

– Она полетит с нами.

– Ваня! Ты ее спросил? Она хочет с тобой лететь?

– Спрашивал. Хочет.

– Ваня! Можно я спрошу?

– Нет! Мы вылетаем утром.

– До утра все может поменяться…

Стоявший рядом эфэсбэшник сделал предупреждающий жест, новый милицейский подполковник напрягся, беззвучно произнес: «Сейчас!»

– Иван! Я согласен, пусть летит, но – сейчас. Я договариваюсь насчет транспорта до аэропорта, звоню, вы выходите, садитесь в машину, едете. Под мое слово!

– Хорошо.

– Как там Шеломов? Как Цветков? У вас есть раненые? Тут в саду нашли следы крови… Дашь мне с ними поговорить? Или хотя бы услышать их голоса?

– Нет, переговоры только со мной. У нас один раненый, – ответил Иван после паузы. – Легко раненный. Помощь оказана. Их жизням ничего не угрожает. Но если будет штурм…

– Ваня! Штурма не будет. Я тебе позвоню.

– Жду!

– Ваня! Ваня! Дай поговорить с Машей. Я прошу!

– Нет!

Илья Петрович сложил трубку. Лица у стоявших рядом стали отсутствующими, безразличными. Оба они смотрели на генерала Кисловского как на смертельно больного человека, чей диагноз известен, чьи дни, минуты, часы сочтены.

– Друзья, – сказал Илья Петрович, – надо подогнать машину. Пусть они сядут. Их шестеро. Значит, нужен джип. Предлагаю свой. Нет, не успеем. Давай, – Илья Петрович посмотрел на милиционера, – я куплю твой.

– У меня не джип…

– Ладно, возьмем у эмчеэсника. У него «геленваген». Давай так…

– Илья Петрович, – биноватый эфэсбэшник на сей раз совсем не походил на знаменитого комика, был строг, – Илья Петрович, мы не можем. Какой аэропорт? Вы что, не понимаете?

Генерал Кисловский посмотрел на эфэсбэшника как на малое, неразумное дитя:

– Машину подогнать, снайперов расставить. Как только выйдут, взять на прицел и держать, ждать моей команды. Кто у вас самый толковый? Давай-ка его сюда! – настоящим командным голосом произнес генерал, начальственно отошел чуть в сторону, взял трубку. Эфэсбэшник взглянул на подполковника милиции. Тот пожал плечами. Эфэсбэшник подумал, что генерал всех уже достал, что терпеть его фанфаронство сил больше нет, а если генерал Кисловский и организовал двадцать лет назад канал через Турцию и Албанию в Западную Европу, то времена-то изменились, даже вон в Турции идут демократические изменения, страна стремится в ЕС, Албания сбросила иго этого, как его, нет, не помню, а генерал все думает, что он круче всех, да не круче, не круче, но там его дочь, это – единственное, что у него есть, единственное, и эфэсбэшник вытащил рацию, жестом остановил собравшегося что-то сказать милицейского подполковника – вот еще, новая генерация, крыса, карьерист, никаких принципов, никаких идеалов, ничего, кончится эта история, мы тобой займемся, посмотрим, как ты там, в Боснии, служил, посмотрим, – и начал отдавать распоряжения.

Илья Петрович же разговаривал с Иваном. Голос Ивана был далек.

– Иван! – говорил Илья Петрович. – Мы подгоним к крыльцу машину. Водитель выйдет, оставив мотор работающим. Дорога до аэропорта открыта. Впереди пойдет гаишная машина. За вами поеду я сам. Больше никого. Для вас готов RRJ, новенький. Экипаж проинструктирован.

– Гарантии?

Илья Петрович вдруг понял, что впервые в жизни оказался в предельной ситуации. Никто никому не верит и верить не собирается, а поверить хоть кому-то надо, какой-то из сторон надо довериться. Илья Петрович почувствовал, что, быть может, лучше начать говорить правду, не всю, конечно, но попробовать стоит. Он попытался вспомнить – когда он говорил только правду, одну правду и ничего, кроме правды? – и не смог. Также он подумал, что ему слишком мало верили, нет, как партнеру в бизнесе – верили, но как человеку, как простому человеку – мало, почти никогда, что в нем не хватало чего-то человеческого, простого, открытого, того, что и вызывает доверие, располагает именно по-человечески. И подумал, что на вопрос Ивана должен ответить просто, честно, но в тот же момент лживо, иными словами – должен ответить так, словно сам искренне верит в сочиненную сказку, в свою ложь, с которой слился, и тогда у Ивана не будет повода усомниться в его словах, он попадется на крючок, заглотит, с крючка не соскочит.

Илья Петрович набрал в легкие побольше воздуха.

– Никаких! – выдохнул он. – Согласен?

– Согласен… – ответил Иван.

Илья Петрович сунул телефонную трубку в карман, огляделся. К нему подходил кряжистый человек в камуфляже, тот самый, толковый. Предстоял инструктаж. Но краем глаза Илья Петрович увидел и еще одного человека: это была Тусик, она стояла среди собравшихся в небольшую толпу соседей Цветкова, смотрела на генерала печальным взглядом.

Все происходящее казалось Маше нелепым. Ее книжное знание, приобретенное в обшитой дубовыми панелями талботской библиотеке, перекрылось реальностью, тутошней пожелтелой травой, залитой настоящей кровью, здешней, темно-красной, почти черной. Зачем? Чего добиваются эти люди, люди из плоти, многомерные, чьи грани отсвечивают самыми неожиданными красками и оттенками по мере приближения или удаления, при изменении угла. А Маше-то, бывшей в состоянии полусна-полуяви, хотелось всего-то только одного – прижаться к Ивану, хотелось, чтобы он приласкал, погладил, произнес горячим шепотом так сладко ласкающие ухо те же – она еще не полностью насладилась ими! – слова, которые Маша слышала в кромешной темноте в каюте швертбота. Именно – слова: в них для Маши находилось наибольшее наслаждение и счастье, она чувствовала, что слова эти искренни, была уверена, что чувства ее не ошибочны, остальное – было из другого мира, имеющего с миром слов далеко не всегда прямое соответствие, скорее – наоборот, а слово для Маши пока еще значило многое, слишком многое.