Но Дударев был не только и не столько соратником Кисловского по службе. Истории их семейств, как считал Илья Петрович, причудливым образом пересекались многие десятилетия.

Так, был он убежден, что когда сто с лишним лет назад жандармский полковник Кисловский Николай Александрович арестовывал, а потом склонял к сотрудничеству с охранкой студента Дударева Семена, из разночинцев, то тот Дударев и был предком полковника, а жандарм – соответственно предком его собственным.

Про жандарма Кисловского и студента Дударева Илья Петрович узнал из построенного в жанре мемуара романа. В романе далее был и выписанный в лучших традициях слезоточительной литературы эпизод, в котором студент, осознавший степень своего падения, решает убить жандарма, но к этому времени уже влюблен в очаровательную слушательницу высших женских курсов и, к ужасу своему, узнает, что ненавистный жандарм и отец курсистки – одно и то же лицо. Вот этот эпизод умилял Илью Петровича более прочих. Он перечитывал его много раз. Глаза увлажнялись. Отложив книгу, генерал доставал немалых размеров носовой платок и высмаркивался. Так громогласно, что лежавшая на каминной доске в его кабинете бутылка с военным кораблем внутри, подарок друзей-моряков, откликалась и издавала легкое гудение.

Напрасно Дударев, как и многие небогатые отставные полковники, всерьез увлекавшийся – не в пример Илье Петровичу – мемуарной и исторической литературой, убеждал генерала, что романист известен как записной враль, что не только фамилии, но и даты, и места действия он путает. Кисловский все равно считал, что связь семейств началась именно тогда, при царизме, чтобы причудливым образом продлиться во времена всех потрясений, выпавших на долю страны, семей, отдельных личностей. Илья Петрович видел в этом диалектику. Неумолимое и причудливое развитие жизни.

– Да посуди сам, Никита Юрьевич, сам посуди! – говорил Илья Петрович полковнику. – Во всем есть система, суть которой нам постичь не дано. Назови ее как хочешь, но мы можем лишь обозначить отправную точку. То место, где находимся сами, откуда начинаем движение. А потом уж вступают в дело обстоятельства, о которых мы имеем представление самое отдаленное…

– Постой-ка, Илья, – останавливал генерала полковник. – Ты же на прошлой неделе утверждал, что о непостижимом говорить бессмысленно. Что непостижимое суть метафизика, о ней мы можем лишь делать близкие к ложным предположения. Го – ворил, что существует лишь постигаемое. Верно? А теперь – какая-то система!

– Говорил! – С досадой рубил ладонью воздух генерал, пролистнувший накануне одну новую, выписанную Машей книгу и впитавший из нее несколько вырванных из контекста, плохо понятых тезисов. – Но поменял позицию. Теперь мне кажется, что метафизических вопросов нет вообще, что все эти высокие вопросы лишь языковые головоломки, разгадать которые может тот, кто понимает состояние современной философии…

– Как же такое возможно? – удивлялся Дударев. – У тебя же были убеждения!

– Были! – соглашался Илья Петрович. – А теперь другие!

– Как же так! За одну только неделю?

– Безнравственно не менять убеждения! – Кисловский поднимал торжественно палец. – Безнравственно!..

Полковник генералу не верил. Не то чтобы не верил вовсе, а не верил его философским выкладкам. Илья Петрович всегда читал бессистемно, причем своеобразно: сначала – если оно имелось – предисловие, потом – послесловие и примечания с комментариями, потом – проглядывал первую главу, но читал книгу с конца, пролистывая, особое внимание обращая лишь на нечетные страницы, да и то – недолго, чтобы в конце концов поставить книгу на полку со словами: «Так-так! Здесь все понятно!»

И уж совсем полковник не верил в то, в чем генерал его пытался убедить. А именно в то, что студент-разночинец уговорил дочь жандарма покинуть родительский дом. Бежать за границу. Выйти за него замуж. Родить от него детей. Ведь тогда получалось, что Кисловские и Дударевы родственники! Что где-то, в Европе, живут их братья и сестры!

На самом же деле до тех пор, пока Кисловский не начал свою воинскую службу под началом Дударева – именно так, а не наоборот, – никакой связи между семействами не существовало.

Ведь когда начальник штаба батальона представил командиру роты, капитану Дудареву, лейтенанта Кисловского, нового, взамен погибшего, командира взвода, на груди у капитана была уже Красная Звезда. «Вот твой новый эс-бэ-эс, – сказал Дудареву начштаба. – Два года был взводным на курсах „Выстрел“. Теперь – к нам… Идите, выступаем через полтора часа!»

Капитан и лейтенант вышли из штабной палатки. Дударев нацепил на кончик носа черные очки-зеркалки. «Что такое эс-бэ-эс?» – спросил лейтенант. Капитан, не отвечая, поймал за рукав шкандыбавшего мимо унылого вида бойца в кирзовых шлепанцах, причем правая нога бойца была почти до колена перевязана бинтами. «Скажи там, чтобы взвод построился…» – «Какой, товарищ капитан? – спросил боец, взглянул на молодцеватого лейтенанта и взял под „козырек“ мятой панамы: – Есть сказать!»

Дударев посмотрел вслед унылому бойцу и достал сигареты. Капитан курил мало и предпочитал американские. Цена на них в духане была немалой. В палатке с поднятыми пологами шли политзанятия. Замполит, краснолицый, высокий, худой, громко спрашивал у ефрейтора Чупахина: «Кто твой личный враг?» «У меня нет личного врага, товарищ майор!» – отвечал Чупахин. «Садись! – взвизгивал замполит. – А у тебя, Савушкин, кто личный враг?» Савушкин, любимый – капитан был пристрастен, но справедлив, – дударевский солдат медленно поднимался и расправлял широкие, мягкие плечи: «Был Вовка, который девчонку увел, но теперь я вот подумал и ему только благодарен, товарищ майор…»

Вот наглец! Дударев громко хмыкнул, а замполит, услышавший хмыканье капитана, покраснел еще больше. Он понимал, что распоряжение проводить политнакачку перед выходом в боевое охранение было самым глупым и вредным из всех возможных, но не терпел солдатской лени и – так он думал, – глупости. «И ты, Савушкин, садись! Запомните, запомните, товарищи солдаты! – теперь замполит обращался ко всем, и голос его хрипло звенел. – У вас у всех есть один личный враг. Его зовут Рональд Рейган. Он спит и видит разрушить южные рубежи нашей Родины, а вы ему это сделать не дадите. Не дадите?» – «Так точно, не дадим!»

Дударев прикурил, затянулся и сказал Кисловскому: «Эс-бе-эс» – значит «серая боевая скотина», на нашем языке – взводный. Значит, так, я для тебя – Никита!» – «Илья…» – Лейтенант пожал протянутую капитаном руку.

Илья Петрович проснулся, когда солнце уже клонилось к закату. Во рту было сухо. Отрыжка отдавала перечным привкусом: следовало строго указать Лешке, чтобы клал поменьше пряностей в маринад. Снаружи доносились упругие звуки ударов ракеткой по мячу. Колеблемая ветерком легкая занавеска отодвинулась твердой рукой: так и есть – Маша вовсю гоняла по корту управительницу. Никита одиноко и неловко отрабатывал у стеночки удар двумя руками слева.

Илья Петрович прошел в туалетную комнату. По сравнению со вчерашним днем струя несколько потеряла напор. Илья Петрович подумал, что врачу показаться все-таки надо, и вспомнил о данном Сашке указании привезти Дударева.

Ополоснувши лицо, обтерев ароматной влажной салфеткой под мышками, грудь и шею, вернулся в спальню. Нажал кнопку на портативной рации. Сашка оправдывался тем, что его даже не пустили на участок полковника. Бывшая официантка ресторана на речном теплоходе – Илья Петрович, бывало, корил полковника за то, что тот оставил жену, мать его сына, а полковник в таких случаях скорбно опускал голову и выслушивал проповеди генерала без возражений и комментариев: мол, сам-то ты каков? – дородная сожительница полковника посоветовала Сашке уезжать подобру-поздорову: полковник мрачнее тучи сидел в маленькой комнатке на втором этаже, под самым коньком крыши своего уродливого дома и, не ровен час, мог пальнуть из дробовика.

– Пальнуть? Он что? Пьяный? – вскричал в недоумении генерал.