Кукури мне очень понравился. Ученик десятого класса. Я сказал, что, не будь войны, тоже учился бы в десятом классе.
– Зато ты уже воевал. А меня призовут только осенью, когда мне исполнится восемнадцать лет.
Мандариновый сад кончался у обрыва. Кукури подошёл к самому краю, сложил ладони рупором и закричал во всю мощь своих лёгких. Из этого крика я уловил только одно слово – Самуэль. Приветливое эхо откликнулось от холмов, там, вдалеке, над обрывом. Откликнулось не только эхо. Началась перекличка. Я понял ещё одно слово – Александр. Мне было интересно. Мне вообще всё нравилось. И цитрусовые сады. И эвкалипты. И округлые холмы, густо заросшие ярко-зелёными невысокими округлыми кустами. По пути к дому Самуэля Гагуа Кукури объяснил, что это кусты чая.
Мы обошли ущелье под обрывом. Во всю ширину фронтона большого двухэтажного деревянного дома висел чёрный лозунг. Белыми буквами написано два слова. Кукури прочитал: "Давстерит Валико" – "Оплакиваем Валико". Это старший брат Александра. Он умер несколько дней тому назад. Возле дома меня уже ждала толпа. Сработало оповещение Кукури. Самуэля Гагуа я бы узнал без представления. Капитан был точной копией отца. Только не седой, а чёрный. Я дал Самуэлю письмо. Он прочитал и прослезился. Смахнул слезу, обнял и поцеловал меня. Толпа стала что-то требовать. Периодически смахивая слёзы, Самуэль прочитал письмо вслух. Тут меня стали обнимать и целовать коллективно.
Содержание письма мне было известно. На пароходе из Красноводска в Баку я встретил старшего брата моего одноклассника. Он только что окончил танкотехническое училище и ехал на фронт с группой своих товарищей. В группе оказался воентехник-грузин. Он прочитал письма, и мне стало известно, что я ну просто героическая личность. А сейчас это узнал отец моего командира и чуть ли не полсела.
В дом вошла незначительная часть толпы. Человек двадцать – двадцать пять. За столом длиной во всю просторную комнату хлопотали три женщины в чёрном. Мы сели за стол. Именно в этот момент в комнату вошёл импозантный грузин во френче, точно таком, как у товарища Сталина. И усы у него такие же, как у товарища Сталина. На груди сверкал орден Ленина и Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. Я безошибочно определил, что это и есть Михако Орагвелидзе, председатель колхоза, которому адресовано второе письмо Александра Гагуа. Я вручил ему письмо. Он прочёл его вслух. Что тут было! Двадцать – двадцать пять человек отреагировали более бурно, чем вся толпа перед домом и более эмоционально, чем на письмо Самуэлю.
– Геноцвале, – сказал Михако Орагвелидзе, – ты приехал к себе домой. Отдыхай, дорогой, подлечись. Колхоз о тебе позаботится. – Он поднял рюмку с вином и произнёс цветастый тост на двух языках в честь Красной армии, в которой сражаются такие преданные Родине красноармейцы, как наш дорогой гость, в честь армии, которой руководит величайший полководец всех времён и народов наш дорогой товарищ Сталин. Все выпили стоя. Вино было такое же, как у Кукури. С Кукури я не успел попрощаться. Потерял его в толпе возбуждённых людей. Мне подали тарелку с удивительно вкусной фасолью. Лобио называется. Тосты следовали один за другим. Каждый из них был ну просто поэма. Тосты, произнесенные по-грузински, переводил мне Михако Орагвелидзе. После третьей или четвёртой рюмки я тоже что-то произнёс. По-моему, перевод Михако был в два раза длиннее моего тоста. За столом тихо зазвучала песня. Пели мужчины в четыре голоса. До чего же здорово они пели! Я стал пьянеть. Не торопись, Ион, – сказал я себе, – следи за тем, сколько выпил. И остановись вовремя. Считать было просто: рюмки – стограммовые гранёные стаканчики. Шестую выпитую рюмку я помню точно. А дальше…
А дальше… мне и сейчас стыдно вспомнить. Проснулся я в абсолютной тёмноте. За деревянной стеной плакала женщина. Потом я узнал, что это плакала Тамара, вдова недавно умершего Валико. Темнота была всё-таки не абсолютной. Абсолютным было то, что я лежал в луже. Уписался! Ёлки зелёные! Я сгорал от стыда. Первая ночь в чужом доме. Бравый красноармеец. Я и в детстве не писал в постель. А тут… Я вспомнил, что рядом с домом протекает ручей. Встал. Перевернул матрац. Тихонько пошёл к ручью застирать простыню. Благо, в горах быстро высыхает. Спать я уже не ложился. Пытался вспомнить, что было после шестой рюмки, как я оказался в постели, кто меня раздел. Тщетно. Вырубился.
Утром с интересом наблюдал, как готовят чады – заменитель хлеба у гурийцев, у западных грузин. В большом каменном сегменте шара развели огонь. Камень накалился. Его очистили от углей и влили тесто – белую кукурузную муку с водой. Без соли, без специй. Массу накрыли цитрусовыми листьями, затем – жестяной крышкой. На неё насыпали горячие угли. Через двадцать минут из своеобразной каменной чаши извлекли вкуснейшее изделие, которое мы ели с сулугуни – овечьим сыром – и запивали вином. После завтрака Самуэль взял топор с геобразным лезвием (раньше я не видел такого), большой чайник с вином, чады, сыр, и ушёл. Я хотел пойти с ним, но он отказался от моей помощи, а его русский был явно недостаточным, чтобы вникнуть в мои уговоры.
Днём пришёл Кукури и научил меня играть в нарды. За игрой он преподал мне несколько десятков самых необходимых грузинских слов. В тот же день я освоил одиннадцать букв грузинского алфавита: я ведь знал, как звучит лозунг "Давстерит Валико". Остальные буквы я выучил, рассматривая географическую карту. Для меня она была "мёртвой". Надписи были по-грузински. Но ведь я знал названия городов.
На следующий день я всё же уговорил Самуэля взять меня с собой на работу. Он достал ещё один топор. Примерно в километре от дома находилась частично вырубленная молодая роща. Предстояло очистить от деревьев поле для посева кукурузы. Я был достаточно сильным для своего возраста. К физическому труду привык с двенадцати лет. С энтузиазмом приступил к рубке деревьев. У меня это хорошо получалось. Но пока я срубил первое дерево, семидесятишестилетний Самуэль срубил пять. При этом он ещё напевал "гутнури". Уже потом, когда мне стал понятен грузинский язык и когда я узнал этот термин, ребята объяснили мне, что "гутнури" это песни гурийцев-пахарей. Своей ритмичностью они облегчают их труд. Мне было очень стыдно. Самуэль говорил что-то утешающее, но это не успокоило меня. В обед мы съели по куску чады с сыром, запивая вином. Я выпил своих шестьсот граммов. И Самуэль – своих два с половиной литра. В последовавшие дни это была наша норма. Правда, отношение срубленных деревьев несколько улучшилось – два к пяти. Через неделю начали корчевать корни. Это была уже не наша работа.
