На кораблях крылатых мчатся гёзы.
Они в ночи, как стая лебедей.
М звёзды белые, как розы,
Купают лепестки в воде.
Играют флейты и стучат стаканы.
Сегодня пир, а завтра смертный бой.
Так трепещите, чёрные сутаны!
Мы прикрываем Фландрию собой!
Дрожит Филипп в своём Эскуриале.
Везде измена чудится ему…
Стихи звучат в ночной тишине пустынных улиц. Семён Вортман преподающий историю искусства в Черновицком художественно-прикладном училище, читает мне, студенту-медику, свои стихи о Тиле Уленшпигиле
Ты помнишь, Тиль, как пахнут розы в Брюгге,
Как в тихой Шельде плещется волна,
Как сладостно, бродя вдвоём с подругой,
Любовный кубок осушать до дна?
На вертеле уже каплун зажарен.
Стекает жир с коптящихся колбас.
Сок виноградный за стеклом янтарен.
И запевает песню чей-то бас..
Ты помнишь?
Нет, я ничего не помню.
Лежит распятой родина моя.
Не суждено вернуться в отчий дом мне,
Пока в цепях фламандская земля.
Костры, распятья, виселицы, плахи,
Щедроты инквизиции святой,
Испанские солдаты и монахи,
И надо всем паук – Филипп Второй.
О. Фландрия, не вереском покрыты
Холмы твои…
Как завороженный, я слушаю стихи Семёна Вортмана. Я ещё не видел произведений фламандских мастеров. Я ещё вообще ничего не видел. Весь мой жизненный опыт – девять классов средней школы и четыре года войны. К Сене я относился с пиететом. Он старше меня. Но не разница в возрасте причина того, что я, чуть выше ростом, смотрел на него снизу вверх. В танковой роте, которой я командовал ещё совсем недавно, в ту пору девятнадцатилетний, тоже были тридцатилетние старики. Но среди них я чувствовал себя равным. А Сеня… Почему я тогда не записал его стихи? Как мало я запомнил. И точно ли?
С Вортманом меня познакомил его друг, молодой талантливый врач-гинеколог Георгий Оснос. Сейчас я изредка встречаюсь с Жорой, живущим в Хедере. Мы вспоминаем, как с опаской я читал ему мои фронтовые стихи, а потом – маэстро Вортману. Эти стихи летом 1945 года предали анафеме в Доме литераторов в Москве. После этого я вообще боялся читать их. Сеня был первым слушателем моих послевоенных опусов. Добрым и снисходительным критиком. Я не смел спросить, почему не опубликованы его прекрасные стихи. У меня не было сомнений в том, что ему хочется увидеть их опубликованными. Не случайно же в начале холодной войны в одном из стихотворений, в котором он описал Генеральную Ассамблею ООН, у него был остановивший меня образ:
Когда здесь атомную бомбу,
Как дипломата, вводят в зал.
Эти стихи определённо были написаны для публикации. Жаль, я не спросил.
Уже значительно позже, уже расставшись с Семёном Вортманом после окончания института, уже познакомившись с натюрмортами фламандских мастеров (правда, ещё в репродукциях), я увидел их в стихах о Тиле Уленшпигеле. И вообще, как много живописи было в его поэзии. Но вероятно самым демонстративным с этой точки зрения было его стихотворение о Исааке Левитане. Я никогда не видел его на бумаге. Запомнил только, когда Сеня читал. И запишу его так, как слышал, когда Сеня читал, когда названия картин Сеня подчёркивал особой интонацией и лёгким взмахом руки. Эту интонацию я посмею передать большими буквами.
Сидеть в тени. Писать пейзажи.
Следить за перелётом птиц.
В какие краски мир наряжен!
Им нет названий, нет границ.
Как передать цвета и тени,
Прозрачность голубых небес,
Кусты лиловые сирени
И рыжеватый хвойный лес?
Он любит русскую природу,
Как, может быть, никто другой.
И по весне БОЛЬШУЮ ВОДУ,
И колокольчик под дугой.
Багрец осеннего наряда,
Прозрачный акварельный день.
Печаль ЗАПУЩЕННОГО САДА,
И ПОКОСИВШИЙСЯ ПЛЕТЕНЬ.
ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН плывёт и тает.
НАД ОМУТОМ повисла мгла
ВЕСНА ПОСЛЕДНЯЯ. Он знает,
Он видит: молодость прошла.
Промчалась, как ВОДА БОЛЬШАЯ.
А с ней – надежды и любовь.
И, губы тихо вытирая,
Он на платке находит кровь.
Ведь годы падали, как плети.
Так изувечена душа,
Что сорок лет, как два столетья,
Он прожил, яростью дыша.
А Чехов пишет: «Будем снова
Сидеть на крымском берегу.
Поправитесь, даю вам слово.
Я вашу дачу берегу».
Нет, поздно, друг мой, слишком поздно.
Да и к чему? Он так устал!
Как хороши сегодня звёзды,
Которых он не написал.
Не написал и не напишет.
Не тронет кистью полотна.
А в небесах над плоской крышей
Немая скорчилась луна.
После окончания института в 1951 году я не встречал Семёна Вортмана. Часто, очень часто вспоминал его. Не сомневался в том, что такой талантливый поэт не может не писать. Но стихов его я не находил в печати. Постепенно взрослел. Для меня уже больше, чем в полную силу, дошёл смысл стихов Маяковского:
Хорошо у нас в Стране Советов.
Можно жить,
Работать можно дружно.
Только вот поэтов, к сожаленью, нету.
Впрочем, может это и не нужно.
В 1977 году наша семья репатриировалась в Израиль. Типичные для всех олим первые месяцы жизни в новой стране. Следует ещё учесть такой немаловажный фактор, как перепад уровней брежневской Совдепии и оглушившей нас демократии, как пережитые мучительные месяцы неизвестности и страха после подачи документов на выезд, неустроенность, переезды с квартиры на квартиру. Короче, абсорбция для пакидов, а для нас адаптация. На первых порах я с жадностью накинулся на книги, о которых раньше мог только мечтать. Постепенно расширялся круг чтения. В Израиле издавались вполне приличные русскоязычные журналы. Одним из них был «Круг», который редактировал высокопрофессиональный журналист Георг Мордель. Ответственным секретарём журнала был некто Шимон Орт. Некто, потому что, в отличие от умных статей Морделя, даривших нам, зелёным олим, необходимую информацию, Шимон Орт не выступал в своём журнале как автор.
