Среди трёхсот двух студентов нашего курса Алексей Гурин выделялся не только своей солидной внешностью и летами. Возрастной разброс у нас был значительным – от семнадцати до пятидесяти с лишним лет. И габариты студентов варьировали. Были и тощие астеники, почти дистрофики (время-то было голодное, послевоенное). Были и выталкивавшие двух пассажиров из передней площадки трамвая, когда они втискивались в заднюю дверь.

Алёша Гурин выделялся в нашей среде основательной респектабельностью. Кого можно было поставить рядом с ним? Разве что старосту курса Мишу Скубака, высокого красивого брюнета, вальяжного, с раскачивающейся походкой моряка. Но Скубак не был моряком. Фуражка лётчика. Высокая тулья. Голубой околыш. Кокарда. На отлично скроенном кителе орденские планки. Набор такой, что никто из нас, фронтовиков, даже приблизиться к нему не мог. Шутка ли? Орден Ленина, четыре ордена Красного знамени и ещё что-то. Известное дело. Лётчик. Кого ещё так награждали? Была у Миши Скубака одна вещь, вызывавшая у меня белую зависть. Скубак владел пишущей машинкой. И не простой. Лента была двуцветной. Можно было печатать и чёрными и красными буквами.

Спустя какое-то время выяснилось, что Скубак не только не лётчик, но даже близко к самолёту не подходил. Выяснилось, что здоровый лоб всю войну умудрился прокантоваться писарем в штабе авиационной части. Пишущая машинка была его оружием. И никаких наград у него, естественно, не было. Просто нацепил орденские планки. С таким же успехом он мог нацепить не один орден Ленина, а два, или даже три. Не четыре ордена Красного знамени, а, допустим, шесть. Но, как видите, ограничился малым. Скромный. Ладно, о Скубаке даже вспоминать не хочется. Просто речь зашла о габаритах и фигурах студентов нашего курса.

Алексей Гурин ростом был пониже Скубака. Зато шире и массивнее. И наград у него никаких не замечали. На первом да, пожалуй, ещё на втором курсе все студенты-фронтовики, имевшие награды, носили их не только во время экзаменационных сессий, чтобы впечатлить или умилостивить профессоров. Восемьдесят четыре студента нашего курса, награждённые орденами и медалями, или только медалями, мальчикам, пришедшим в институт со школьной скамьи с лучшей общеобразовательной подготовкой, таким образом как бы объясняли, что они делали, пока те, по малолетству занимались в школе.

У Алексея Гурина не было наград, хотя никто не сомневался в том, что богатырски сложённый дядька всё-таки был на войне. Но в каком качестве? Неужели в таком же как Скубак? Гимнастерка, брюки и сапоги у него ничем не отличались от наших. Все мы, увы, не щеголяли. Но вот когда похолодало, Алексей Гурин появился в роскошном пальто из коричневой кожи. Пальто было явно трофейным. Может быть, именно поэтому кто-то предположил, что Алексей служил в трофейной команде. Кстати, я и сейчас не знаю, были ли такие подразделения в Красной армии. Кличка «Трофейная команда» прочно пристала к Алексею Гурину. Проносил он её года полтора, до того дня…

Однажды после занятий я встретил Алексея на площади. Было скользко. Холодно. Я продрог ещё в библиотеке. А здесь январский ветер продувал не только мою шинельку, но всего меня, до мозга костей.

Алексей предложил зайти с ним в забегаловку. Я намекнул на мою финансовую несостоятельность.

– Какие разговоры! Я угощаю! – По-царски предложил Алексей.

Угощение состояло из стакана водки и соленого огурца на закуску. На бóльшее и у Алексея не хватило денег.

Мы ещё не были приучены к тому, что полный стакан не выдувается в один присест. Зато каждый неторопливо жевал свой огурец, растягивая удовольствие. Мы признались друг другу, что с удовольствием сжевали бы ещё что-нибудь более существенное. Но, увы, пайковые пятьсот граммов глиноподобного хлеба мы получим только завтра. А сейчас оставалось довольствоваться выпитым. Всё-таки углеводы в жидком виде. По двести граммов на брата. Мне этого, конечно, было маловато. Что уж говорить об Алексее с его габаритами. Я расстегнул шинель. В забегаловке было тепло. Алексей долго разгонялся, прежде чем начать разговор, ради которого он разорился на водку. Уже на второй или третей минуте монолога я понял, почему разгон был таким долгим и мучительным.

Это была исповедь. Страшная. К такой теме в ту пору не прикасались. Там, на продуваемой колючим ветром площади, да и здесь, в тёплой забегаловке, был январь 1948 года. Людям, которые ещё помнят это время, ничего объяснять не надо. А молодым всё равно не понять. В самых талантливых описаниях той поры можно найти только слабые отзвуки кошмара, в котором мы существовали. Что самое невероятное, погружённый в немыслимую глубину этого кошмара, придавленный невыносимой идеологической и репрессивной глыбой, я, ортодоксальный коммунист, старался найти оправдание родной партии, правительству и лично товарищу Сталину.

Начиная с июльских боёв 1941 года и до последнего ранения, я прочно знал, что живым меня в плен не возьмут. Моё отношение к бывшим в плену не отличалось от официального. В плен, как мне внушали, сдавались только изменники родины. Правда, осенью 1944 года в моём мировоззрении на короткое время появилась маленькая трещинка. Вместо мотострелков нашей бригады к нам на танки посадили десантников из штрафного батальона, бывших офицеров, освобождённых из плена. Как они воевали! Почему-то среди них я не увидел ни одного изменника родины. Но идеология была мощнее фактов.

В забегаловке Алексей Гурин с усилием выдавливал слова из сердца. Они оглушили меня. Кажется, я даже не вспомнил своих десантников.

Когда началась война, Алексей работал фельдшером в сельской больнице. В украинское село вошли немцы. Он не успел и не мог позволить себе эвакуироваться. Совесть не позволила ему покинуть беспомощных больных. Кроме него, в больнице остались только санитарки.

Алексей не сгущал красок, рассказывая о чёрных днях немецкой оккупации. К страшным будням работы в больнице прибавилась ещё одна моральная обязанность. Немцы начали мобилизацию местных жителей на работу в Германии. Фельдшер Гурин стал выдавать фиктивные справки людям, якобы страдавшим туберкулёзом и другими хроническими заболеваниями. Несколько месяцев его деятельность оставалась не замеченной, даже, кажется, не вызывала подозрений. Может быть всё обошлось бы и дальше. Но законопослушный односельчанин донёс на него немцам. К счастью, другой односельчанин, бывший пациент, успел примчаться и предупредить Алексея, что его идут арестовывать.